Как– никак Клюев не вокзальный баклан. Он по здешним невысоким меркам чуть не высшей пробы интеллигент, белый воротничок. Образование высшее, преподавал в железнодорожном техникуме, который три года назад успешно закрыли. Ладно, пускай Клюев пока живет и дышит. Но уж в следующий раз, когда он попадет в КПЗ, Девяткин дубины не пожалеет. И уж тем более не пожалеет самого Клюева.

– Ты где сейчас работаешь? – спросил Девяткин, хотя знал ответ.

– Временно безработный, – Клюев скромно опустил глаза.

– Точнее, тунеядец.

Клюев нашел в себе силы робко возразить.

– Сейчас тунеядство по закону не преследуется.

Девяткин, не терпевший пререканий в собственном кабинете, взорвался.

– А мне насрать, что там преследуется по закону, а что не преследуется. Ты, умник, залупа с сыром, через неделю положишь на этот стол справку с места работы. В этом паршивом городишке такие порядки: как я сказал, так и будет. Устроишься и принесешь сюда справку. Я не стану дожидаться, когда ты нажрешься и снова на жену с кулаками полезешь. Если через неделю не будет справки, считай, ты уже сел. Надолго.

– За что сел?

– Это уж моя проблема. Статей много, подберу тебе по знакомству что-нибудь этакое. Долгоиграющее.

Клюев тяжело засопел, задвигал мокрым носом.

– Сейчас на работу трудно устроиться. Очень трудно.

– Устроишься, гад, если захочешь. На картонажной фабрике упаковщицы нужны. Иди туда сегодня же и пиши заявление.

– Так это ведь бабская работа.

– А ты что, мужик?

Девяткин смерил Клюева взглядом и вдруг рассмеялся собственной шутке, которая была не лишена смысла и даже остроумия. Клюев вытер со лба пот, он понял, что на этот раз пронесло, худшее позади. Начальник смеется, значит, он сменил гнев на милость и не станет молотить Клюева ни кулаками, ни своей страшной дубиной. Клюев перевел дух и выпрямил согбенную спину.

– Я потерял нравственные ориентиры, – пожаловался он. – В прежние времена я думал, что земля держится не на трех китах, а на трех рублях и ещё шестидесяти двух копейках. А теперь и не знаю, на чем мир держится… Может, на человеческой доброте?

– На терпении твоей жены, вот на чем, – сказал Девяткин. – И ещё на моем терпении. Не донимай меня своей гнилой философией. В следующий раз, когда жена пожалуется на тебя, когда ты поднимешь на неё руку…

– Я все понял, начальник, – Клюев шмыгнул мокрым носом. – Ни Боже мой. Не подниму. Ни в жисть.

– Дослушай, тупая жопа. Так вот, если ты ещё раз её тронешь… Нет, я передумал. Не стану я тебя на зону отправлять. Много для тебя, ублюдка, чести казенную баланду жрать. Поступим проще. Из этого кабинета тебя вынесут вперед ногами. Вперед твоими грязными паршивыми ногами.

Клюев обхватил руками голову и громко всхлипнул. Кажется, он собрался заранее оплакать свою безвременно оборвавшуюся жизнь. Девяткин продолжил:

– Ты знаешь, я своих слов не нарушаю. А медицинский эксперт напишет заключение, что ты отбросил копыта от сердечной недостаточности. Или от приступа радикулита. У тебя ведь радикулит? Вот и чудесно. Тебя сожгут, как бревно, и похоронят в безымянной могиле. Рядом с бомжами и шлюхами. Такими же отбросами, как ты. Похоронят там, потому что твоя жена не станет тратиться на похороны такого ублюдка. Потому что ей вспомнить нечего, кроме синяков.

Девяткин дал себе передышку, закурил.

– Сейчас же на фабрику бегу, – пообещал Клюев. – Одна нога здесь, другая уже на фабрике.