Когда Глухой объявился в Восемьдесят седьмом, в Кареллу в первый раз стреляли. И если это Глухой стоит за двумя повешенными.

— Чувствуешь себя чем-то вроде сексуального объекта, — гнула свое Эйлин.

— А ты и есть нечто вроде сексуального объекта, — Клинг легонько ущипнул ее.

— Да нет же, я серьезно.

И Эйлин пустилась в рассуждения о том, что не будь она женщиной, никто и не подумал бы поставить ее на такую работу в полиции, что уже само по себе унизительно. Ибо никому не придет в голову использовать в качестве приманки для насильника мужчину. Если бы Клинг прислушивался, наверняка возразил бы, что и мужчин бросают на такие дела, а помимо того, у насильников вообще другая психология. Им наплевать на твои округлости, им нет дела до формы твоих ног или бедер, им нужно только удовлетворить свою страсть, а страсть эта совершенно особая, она не имеет ничего общего с сексуальным влечением. Но умники из полицейского управления забрасывают ее на улицу, словно она крючок, на который попадет какой-нибудь лунатик и потащит ее в кусты, а уж там-то она приставит ему к виску пистолет. Все это и так чушь собачья, да еще после такой работы словно вся покрываешься какой-то мерзкой слизью, и, вернувшись домой, приходится прямо-таки наждаком стирать с себя всю эту грязь. И какого черта в отдел по расследованию изнасилований посылают такую женщину, как Энни Ролз, которая уложила двоих, когда занималась ограблениями? Что это такое, как не мужской шовинизм? Женщина-полицейский, мол, годится только для выполнения строго определенной работы, а мужчина может выбирать себе дело по вкусу.

— А ты какую работу предпочла бы — спросил Клинг.

— Может, попрошу перевести меня в отдел по борьбе с наркотиками.

— Ну что ж. Только там тебя будут использовать как подсадную утку для отлова торговцев героином.

— И все равно это не то.

Но Клинг по-прежнему думал о Глухом.

То был первый раз.

Его Карелла старался вычеркнуть из памяти, потому что именно тогда в него стреляли. А он терпеть не мог вспоминать о себе как о мишени. Впрочем, и до этого в него стрелял один торговец наркотиками в Гровер-парке, и этот фейерверк Карелла тоже совсем не понравился. Потому, думаю, как, например, сейчас о Глухом он предпочитал вспоминать только второй и третий случаи, когда им пришлось схватиться. Даже поверить трудно, что этих случаев было всего три. В его представлении, да и в представлении большинства сослуживцев, Глухой был легендой, а у легенды нет происхождения, легенда вездесуща и вечна. От одной мысли о том, что Глухой может снова возникнуть, у Кареллы мурашки по коже бежали. При появлении Глухого, а это дело, бесспорно, несло на себе его печать, детективы из Восемьдесят седьмого начинали вести себя как кейстоунские полицейские из немого черно-белого фильма. Карелла не любил оставаться в дураках, но Глухой как раз и заставлял всех их чувствовать себя олухами.

Самая большая ирония, думал он, заключается в том, что тип, ставший злым гением Восемьдесят седьмого, представляется как глухой — может, действительно только представляется — и в то же самое время главный человек в его жизни, жена Тедди, и впрямь глуха. И говорить не может, во всяком случае, используя голосовые связки. Она произносит слова другим способом: при помощи рук, на редкость выразительного лица, глаз. И она «слышит» любое слово, произнесенное мужем, безотрывно глядя, как шевелятся губы или руки, когда он говорит на языке, которому она научила его еще в первые годы совместной жизни.

Вот и сейчас Тедди говорила с ним.

Они только что насладились друг другом.

И первые произнесенные ею слова были: «Я люблю тебя».

Она прибегала к необычному показу, изобразив нечто среднее между буквами "я", "л" и "т": правая рука прижата к груди, мизинец, указательный и большой пальцы оттопырены, а два оставшихся прижаты к ладони.