— Генрих Пятый, — прошептала Энни и снова поцеловала его.

Удивительно, право, как у него кружится голова. Даже не просто кружится, а шумит. Сегодня уже мало кто умеет целоваться по-настоящему. Люди просто поспешно проскакивают через поцелуи, словно это занавес, словно вступление, через которое надо непременно пройти, прежде чем начнется настоящий спектакль. «Генрих Пятый»? Оттуда эта строка? Когда-то он знал, точно знал, но теперь забыл. Разве Энни специализировалась на английской литературе в колледже? Скорее, на поцелуях. Право, ему нравилось целовать ее и не хотелось останавливаться. Никогда еще в жизни не казалось ему, что он готов вот так провести целую ночь, в одних поцелуях, а теперь возникло такое ощущение. Он понял, что помимо поцелуев существует и кое-что еще, но чувство такое все равно не проходило.

Однажды, когда ему было девятнадцать, у него была девушка, которая очков не носила. Как-то он придумал одну шутку, которая тоже показалась ему очень умной. И результат получился почти таким же. Он потрогал лацкан пиджака, который был на девушке, и спросил: «Неужели это шерсть»? Потом потрогал воротник блузки и спросил: «Неужели это шелк»? Потом сунул ей руку в вырез блузки, потрогал грудь и спросил: «Неужели это фетр?» Девушка не попросила отвезти ее домой, как та, в очках. Она просто вышла из машины и пошла пешком.

«А что, если потрогать грудь Энни», — подумал Хейз. Целоваться с ней было замечательно, но теперь хотелось и потрогать, и совсем недурно было бы начать с груди. Рука его уютно устроилась под подбородком у Энни, он жадно впивал ее поцелуи. Но вот рука осторожно соскользнула вниз, миновала шею, прошлась вдоль ключицы, ощупала по дороге шелковую, вроде, ткань синего платья, и добралась до левой груди...

— Не надо, — сказала Энни.

Он сразу же подумал, что есть вещи, которым взрослые мужчины никогда не научатся, словно навек они остались юными жеребцами. Он подумал также, что, наверное, ошибался, полагая, что все идет хорошо. Может, Энни из тех женщин, которым вполне достаточно просто целоваться всю ночь напролет? Он и сам был готов к этому еще минуту назад, но теперь уже не готов; в конце концов, они взрослые люди, и они у себя дома, хотя, впрочем, дом этот ее, а не его. Он растерялся. Голова продолжала кружиться.

— Я хочу, чтобы ты сначала раздел меня, — прошептала Энни.

Тут он чрезвычайно возбудился, пожалуй, никогда в жизни так не было, возбудился сильнее, чем тогда, в первый раз, на крыше с Элизабет Паркер. Всякий раз, встречая в инспекторской Энди Паркера, он вспоминал Элизабет, хотя в родстве эти двое не состояли. Ему тогда было шестнадцать, и Элизабет приходилось всему учить его. Сильнее, чем на званом обеде, когда замужняя женщина, его соседка по столу в зеленом платье с вызывающе глубоким вырезом, положила ему под столом руку на бедро и, отправляя в свой очаровательно-порочный ротик очередную креветку, прошептала: «А вам часто приходится обнажать оружие, детектив Хейз?»

В своем простом синем платье Энни Ролз была похожа на учительницу. Очки на носу, слабая улыбка. Она повернулась к нему спиной, словно собиралась написать что-то на классной доске. «Молния», — и она наклонила голову, хотя волосы у нее были коротко пострижены и вполне обнажали тонкую шею там, где застегивался язычок молнии. Он почувствовал, что она вся дрожит. Он потянул вниз язычок, обнажив бюстгальтер, тоже синего, хотя и чуть бледнее, чем платье, цвета, только оттенявший ее бледную кожу. Он потянулся к застежке, но Энни в третий раз повторила: «Не надо», и, повернувшись к нему лицом, выскользнула из платья, волнами опустившегося на пол.

Белье у нее было прямо с рекламной полосы «Пентхауза».