– Я не верю, что у тебя ребенок от паровоза. Это какой-то фольклор деревни Рыжики, – быстро проговорила Ева, словно защищаясь. – Если все так, как вы говорите, хоть это и полный бред, а я – нечувствительная реалистка, то все упрощается. Реалистам, как правило, мало надо: самого идиотского доказательства, но только на уровне. Я понятно говорю?

– Так ведь где твой уровень, а где мой! – назидательно заявила Муся. – Не сговоримся мы. Не поймемся.

– Ты что скажешь? – Ева нашла глаза Далилы и дождалась, пока та не опустила ресницы.

– Я верю Марусе. Пусть она делает так, как считает нужным.

– Значит, пусть она отвезет ребенка в богом забытую деревню, где жителей – пять человек и то летом, пусть воспитывает его в полной уверенности, что родила антихриста, не показывает людям, пусть он ее сожрет, да?! Почему бы тебе не объяснить все это психозом матери-одиночки, зациклившейся на собственном ребенке до помешательства и самоистребления?!

– Пошли, – вздыхает Илия и встает, – покажу тебе доказательства.

– Ты лицо заинтересованное, – качает головой Ева, – ты сам ходячая аномалия – третий год застрял в пятнадцатилетии, а еще и гипнозом балуешься!

– Я честно, – шепчет подросток, прикладывает указательный палец к губам и осторожно приоткрывает дверь в комнату Маруси.

Черноволосый мальчик спит, Ева слышит его спокойное дыхание, в утреннем сумраке комнаты разметавшееся тельце беззащитно, Ева сжимает зубы: ну надо же быть такой идиоткой! Отпуск, что ли, взять, отнять ребенка, гулять с ним, читать стихи и петь песни, катать его на пони в зоопарке, валяться в снегу! Ведь выкормила же Муся ее двойняшек, неужели вот так отпустить ее в безумие? Она уже набирает воздуха, чтобы сказать это Илие, но тот смотрит, грустно улыбаясь, и качает головой: нет. Ева чувствует, что он опять все понял до слов, и смотрит покорно на его действия. Илия показывает ей ладонь, проводит по ней другой ладонью, словно фокусник, который доказывает, что все чисто – без обмана. Потом жестом – глаза закрыты, голова набок – показывает, что ребенок спит. Он вытягивает руку так, что ладонь расправлена как раз над головой мальчика, закрывает глаза, нащупывает в воздухе какое-то ему одному понятное место и кладет ладонь Евы на свою. Они стоят, застыв, несколько секунд, потом Илия убирает свою руку. Ева дергается и кусает губу, чтобы не закричать: в первое мгновение ей кажется, что к ее ладони поднесли свечу. Она не отдергивает руку, застыв в прострации, и чувствует, как горит кожа, а потом облегчение угасшего огня: Илия подставил свою руку под ее.

Ребенок беспокойно пошевелился, Илия нахмурился и показал, что надо уйти. Он ведет ее в ванную, открывает кран и намыливает волдырь на неразгибающейся ладони.

– Ты чего сразу не убрала? Пришла в себя?

Ева кивает и вспоминает, что можно дышать.

– Что он еще делает, когда спит? – Ева говорит шепотом, поглаживая тыльную сторону ладони. Илия обливает холодной водой себе лицо.

– Предметы может передвигать. Он очень силен. Ты только не заводись, я прошу. Никакими лабораториями и обследованиями тут не поможешь. Только навредишь. У Муси на тебя большие виды. Ты – ее надежда.

– Что я должна сделать, чтобы ты вернулась? – спрашивает Ева, забинтовывая руку в кухне.

– Не пропусти главного, – встает и улыбается Муся.