– «Замок» только что вышел на французском. Это великий роман. Вы же не станете отрицать, что действие происходит в вашей стране?

– В оригинальной версии ни одна деталь не указывает на то, что события «Процесса» и «Замка» разворачиваются в Праге. Кафка самый «не пражский» писатель из всех наших литераторов.

– Думаете, местом действия может быть Африка?

– Почему нет…

– Алжир? Оран?

– Любое место. Кафку считают «загадочным» автором по одной простой причине: все его книги остались незавершенными. Романист, который не может закончить ни один роман, расписывается в творческой несостоятельности. Кафка хотел, чтобы после смерти его книги и рукописи сожгли, потому что знал им цену. Брод не выполнил волю друга, он предал его и счел своей миссией переписать, переделать наследие Франца. Почему, как вы думаете? Кафка не умел сочинить интригу, найти концовку и каждый раз, зайдя в тупик в лабиринте сюжета, откладывал рукопись на этажерку и переходил к другому тексту.

– Тридцать девятый может стать для нас удачным годом. Несмотря ни на что… – заключил он.

– Полагаете, будет война? – спросил Йозеф.

– Она уже началась, но мы этого не поняли.

Он испытывал настоятельную потребность хоть изредка слышать голос отца. У него в квартире телефона не было, и он звонил в Прагу с Главпочтамта. Ждать приходилось часами, а поговорить с отцом удалось всего два раза – недолго, минут по пятнадцать. Йозеф и Эдуард словно бы оказались по разные стороны тюремных ворот, и обоим приходилось ждать, когда они хоть на мгновение приоткроются. Разговор по телефону дарил отцу и сыну невероятное счастье, снимая тяжесть с души, обоим казалось, что вечером они встретятся.

– Мадам Маршова кланяется тебе и спрашивает, въедешь ты когда-нибудь в квартиру в нашем доме, или она может ее сдать?

– Я пока не собираюсь возвращаться в Прагу, папа, у меня здесь интересная работа.

Йозеф расспрашивал отца о жизни, и Эдуард всегда его успокаивал: никаких проблем нет, немцев интересуют только заводы и фабрики, полковник, очаровательный человек, порекомендовал ему почитать Ницше и даже дал свою настольную книгу «Человеческое, слишком человеческое». Они часто подолгу беседуют. Эдуард, как и все врачи, плохо разбирался в философии и никак не мог постичь, что это за тревожное, волнующее понятие – «химия чувств». Герхард (так звали полковника) объяснил, что он должен сублимировать свой инстинкт и покончить с метафизикой. Когда отец свернул разговор под тем предлогом, что ему нужно вернуться к чтению, Йозеф понял, что этот самый Герхард сидит напротив Эдуарда.

Чаще всего ожидание затягивалось до бесконечности. Сначала Йозеф брал с собой «Краткий курс энтомологии» и читал, сидя на лавке, или беседовал с товарищами по несчастью о непознаваемой тайне телефонной связи.

Других тем для разговора у посетителей почтамта не было.

Скорее всего, время ожидания никак не зависело от политических или военных обстоятельств, но полной уверенности в этом не было. Не один раз в моменты дипломатических кризисов и других угроз людей спокойно соединяли с Антверпеном, Севильей, Флоренцией или Гамбургом, а в минуты затишья связь отрубалась, и никто не знал почему.

Все «телефонные страдальцы» вскоре перезнакомились, но называли друг друга не по именам или фамилиям, а говорили просто «Франция» или «Бельгия». Когда Йозеф входил в зал, какой-нибудь итальянец или испанец (их на почтамте было больше всего) информировал его о положении дел: Голландия недоступна, как и Польша, немца маринуют с самого утра, а вот венгру повезло – Будапешт дали почти сразу. Кое-кто полагал, что дело не обходится без секретных служб (голословное утверждение!) и цензуры (одному Богу известно, какой именно), что виноваты погода на континенте (у них снег, а мы еще купаемся), алжирские телефонные сети (времен Первой мировой), армия, реквизирующая линии, бардак, устроенный Народным фронтом, троцкисты или английское правительство.