— И тем не менее Троя была разрушена, а Тео Балас сбежал, так и не заплатив за свои бесчисленные злодеяния.

— Это правда, — признал лучезарный Феб. — Я явился с намерением поразить Эпулона меткими стрелами из моего серебряного лука, но сделать этого не сумел, поскольку он успел заключить договор о своей неуязвимости и безнаказанности с другими силами. Тогда я попросил помощи у Геи, владычицы ночных сновидений, и она послала ему нежданных гостей, которые смутили его душу и заставили вернуться на те пути, где я надеюсь в один прекрасный день сквитаться с ним. Да и тебя я тоже защищал в твоих трудах, потому что сам являюсь богом странствующим и сострадаю тем, кто рискует отправиться куда глаза глядят. Ведь это я поднял нищего Лазаря на крылья небесного ветра, чтобы он успел призвать помощь, когда Береника готова была принести тебя в жертву, и это благодаря моему вмешательству Ливиан Малий отклонился от назначенного пути и примчался как раз вовремя, чтобы помешать тем, кто уже штурмовал стены Храма. А еще я догнал убегающего из города Тео Баласа и заставил его написать письмо-исповедь о своих грехах, пригрозив, что иначе пущу за ним следом мрачных Эриний.

— Но скажи, неужели твоя божественная сила не могла спасти еще и Зару-самаритянку? Почему ты защищал меня, человека безбожного, но допустил смерть набожной и доброй женщины, доверчивой и услужливой, а также ее бедной невинной дочери?

— Признаюсь честно, Помпоний, не все получилось так, как я того желал. В Греции дело повернулось бы иначе, а вот Иудея не моя земля. Хотел бы я взглянуть на то, как Мессия станет совершать чудеса на Пелопоннесе. Что касается женщины, по которой ты сейчас льешь горькие слезы, тут я ничего не мог поделать, потому как даже мне не дано изменять судьбы смертных. Но, воздавая ей должное, я превратил ее в этот лавр, который теперь шелестит своей нежной листвой у самой двери. Не горюй. Всем вам суждено умереть, а для женщины подобного рода, если ей выпадает умереть молодой, это можно считать милосердием. Зато в твоей памяти, Помпоний, она такой и останется: вечно молодой, совсем как я. А теперь я отправлюсь туда, где обитают гипербореи, — это место расположено равно далеко от людей и богов, — поскольку даже нам, бессмертным, не позволяется тратить время попусту.

Так он сказал, и воздух тотчас наполнился столь ярким светом, что я ослеп. Когда зрение вернулось ко мне, в доме уже никого не было. Я ощущал в душе своей великое смятение, но одновременно купался в блаженстве, поэтому не могу сказать твердо, случился ли мой разговор с Аполлоном на самом деле или только в моем удрученном воображении. Я вскочил на ноги и поспешно выбежал из дома, чтобы проверить, а вдруг остался какой-нибудь след, который подтвердил бы существование Феба Аполлона, далекоразящего лучника. А поскольку, едва я переступил порог, меня снова ослепил нестерпимый свет, то я решил, что все еще нахожусь пред ликом божества, однако то были всего лишь лучи солнца, которое поднимало над горизонтом свою золотистую голову. Но стоило пройти ослеплению, как меня посетило еще большее изумление — я увидел перед собой маленького Иисуса.

— Я пришел проститься с тобой, раббони, — сказал он, отвечая на мой вопрос, — и поблагодарить за то, что ты не взял вознаграждения. Я слишком юн и потому мало знаю о жизни, но от меня не укрылось, что здоровье, деньги и любовь — самое главное для взрослых людей. А коль скоро ты отказался от денег и потерял любовь, когда тебе поверилось, будто обрел ее, было бы только справедливо, если бы к тебе по крайней мере вернулось погубленное здоровье.

— Благие намерения не имеют лечебных свойств, — отмахнулся я. — Что касается остального, то я давно привык и к нужде и к одиночеству.