Старик поднялся и встал во весь свой рост. Глаза вращались в орбитах. Лицо искажено было гневом. Седые волосы на обнаженной загорелой груди встали дыбом, словно иголки ежа. Старик — беснующийся, невменяемый, давно не мывшийся, с дикой бородой, сверкающей, словно снег на горной вершине под лучами солнца, с мутной пеной на губах — стоял и хрипел, приблизив лицо свое к лицу Ионатана, окатывая его смрадной волной алкоголя, чеснока, пота, его рот почти касался рта Ионатана, и откуда-то из самой его глубины поднимался страшный, вселяющий ужас рык:

— Х-х-р-р-р!!!

Ионатан в панике сдвинулся на самый край матраца, заслонив руками лицо, словно ребенок, ожидающий пощечины, и изо всех сил зажмурив глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел, что старик прямо-таки тает от блаженства, заливаясь беззвучным смехом, в голубых глазах его пляшут насмешливые искорки и он разливает остатки джина в мятые жестяные кружки.

— А теперь довольно, — сказал он, и в голосе его звучала теплота. — Теперь выпей-ка на здоровье. Выбрось глупости из головы. Успокойся. Отдохни. А затем — поплачь, голубчик. Ой, мамочка, поплакать тебе нужно, мой мальчик, не умирать, а просто полночи проплакать от всей души. Ну, так поплачь! Поплачь — и покончим с этим. Плачь, ебтвоюмат.

— Оставь, — сказал Ионатан равнодушным, угасшим голосом. Голова его выдвинулась вперед и чуть вбок — таким же движением его глуховатый отец Иолек выставлял ухо навстречу звуку. — Оставь все это. Я не пойму, чего ты от меня хочешь. Ни в какую Петру я не иду. Я не из тех ребят, не из той компании.

— О, браво! Молодец! Стаханов! Ведь ты просто разыскиваешь какого-то Уди, и не более того. Это ведь Уди собирался пойти в Петру. А ты просто крутишься здесь на местности, трахаешь по ночам Михаль? Или малышку Ивонн? Рафаэлу? Не имеет значения. Главное, что там у них, между ножками, меду — Боже мой, да и колышек, чтобы размешать этот мед, имеется. Вот и отлично! Жить! Трахаться и жить! Плакать и жить! Смерть — это мерзость! Тьфу! Грязь! И к тому же больно! Х-х-р-р-р!

— Ладно. Спасибо. Я все понял. Спасибо за выпивку и за… все такое. Только теперь дай мне уйти, — проговорил Ионатан настойчиво, насколько вообще был способен проявлять настойчивость. — Я уже должен двигаться.

— Хорошо, мальчик. Давай двинемся.

— Что?

— Ты ведь хотел двинуться, не так ли? Так давай. Двинемся. Айда. Запряжем «Бурлака». Едем. Отправляйся в Петру. А мне нет до этого дела. Человек — хозяин своей жизни. Любой идиот свободен, как король. Пожалуйста, помирай себе на здоровье. Только возьми с собой это, ну, эту пластмассовую канистру, наполни ее холодной водой. Это такая фляга. Вот приладим ее хорошенько на спину, чтобы ты мне не отдал концы от жажды. Как зовут тебя, мальчик?

— Я… Меня зовут Азария.

— Врешь!

— Товарищ… Саша?

— Валяй. Я слушаю. Ври сколько душе угодно.

— Ты… не донесешь на меня?

— Ты маньяк! Стыдно! Тьфу! Умереть — это прерогатива! Конституция! Привилегия! Право человека! Я что, Сталин? Ой, мама! Ты не донесешь на меня? Не-не-не? — издевался старик плачущим голосом, словно подражая капризничающему ребенку.