Ее плечи поникли. Кончиком пальца медленно коснулась она своей верхней губы, словно не слишком сообразительная ученица, решающая задачу по арифметике. Непроизвольно он наклонился, чтобы увидеть ее слезы. Слез не было. Римона была сосредоточенна, внутренне собранна, а может, напротив, способность слушать вновь оставила ее и она погрузилась в музыку, звучавшую по радио. Это радио, думал Ионатан, все из-за него, из-за музыки, которая не дает ей осмыслить то, что происходит с ней самой. Эта музыка потихоньку сводит ее с ума, а может, она уже давно не в себе, может, всегда была такой, а я не обращал внимания: она никогда не была способна понять то, что ей говорят, и сейчас не улавливает и не хочет уловить, она почти не слушает меня, она слушает музыку, и все мои слова задевают ее не больше, чем тиканье часов или шум дождя в водосточных трубах.

— Выключи радио. Ведь я с тобой разговариваю.

Римона выключила радио. А Ионатан, как будто этого недостаточно, стал дергать шнур, пока штепсель не выскочил из розетки. Наступила тишина. Дождь на улице прекратился. Из соседней квартиры донесся глухой звук падения: похоже, высокая башня из кубиков рухнула там на циновку. И какой-то миг соседи смелись в два голоса.

— Послушай, — сказал Ионатан.

— Да?

— Послушай, Римона. Я, конечно, обязан тебе теперь все объяснить. С чего это, почему, как, а мне это трудно.

— Ты не должен объяснять.

— Нет? Тебе кажется, что ты такая умная и все понимаешь без объяснений?

— Ионатан… Видишь ли… Я не понимаю, что с тобой стряслось. И я не хочу, чтобы ты объяснял. Люди все время говорят «объяснить», «понять», как будто в жизни все можно объяснить и решить. Когда мой отец лежал в больнице «Бейлинсон», умирая от рака печени, а я сидела у его постели, мы не разговаривали, я лишь держала его за руку. Пришел заведующий отделением и сказал: «Не заглянет ли юная госпожа на две-три минуты в мой кабинет, я объясню вам ситуацию». А я ответила: «Спасибо, доктор, не нужно». Он подумал, что я плохо воспитана или глупа. И когда родилась у нас Эфрат и сообщили, что родилась она мертвой, доктор Шилингер из Хайфы хотел дать нам объяснения, а ты, Иони, возразил: «Что тут долго объяснять: она мертва».

— Римона, пожалуйста, не начинай.

— Я не начинаю.

— Ты молодец, — сказал, поколебавшись, Ионатан, и в голосе его даже промелькнуло что-то похожее на любовь. — Только ты странная девушка.

— Не в том дело, — отозвалась Римона.

Лицо ее было спокойным и замкнутым, словно музыка по-прежнему заполняла окружающее пространство, и тут, как будто начиная улавливать суть неясной и сложной идеи, она взглянула на него и добавила:

— Тяжело тебе.

Ионатан промолчал. Свою широкую, грубо скроенную руку он положил на стол очень близко от тонких пальчиков Римоны строго следя за тем, чтобы не коснуться ее даже вскользь. Он сравнил ее светлые ногти и свои, под которыми скопилась чернота из-за постоянной возни с машинным маслом, пальцы загрубевшие, фаланги поросли волосками. И этот контраст был ему приятен и, похоже, приносил облегчение. Каким-то таинственным образом он ощущал, что контраст этот справедлив, продуман, полезен и едва ли не утешителен.

— Когда ты думаешь начать все это? — спросила Римона.

— Не знаю. Через две недели. Через месяц. Посмотрим.

— Ты должен поговорить со своими родителями. Будет заседание секретариата. Все будут выступать. Будет очень много разговоров.

— Пусть говорят. Мне безразлично.

— Но и ты должен будешь говорить.

— Мне нечего сказать им.

— И, кроме того, я должна приготовить тебе кое-что для поездки.