— Мы что-нибудь придумаем. Мне больше по душе «Поэты — вперед!».

— И где же мы будем останавливаться?

— В окрестностях городов, у соборов, в зданиях деревенских советов, в школах, пабах, придорожных кафе — повсюду, где соберется народ. Перспектива просто увлекательная. Мы подумывали о том, чтобы поезд нанять, но автобус гораздо маневреннее.

— И гораздо дешевле.

Костелло пропустил колкость мимо ушей.

— Поэты — в верхнем салоне, напитки и закуски — в нижнем. Стихи читаются с помоста. Реклама на всю страну. Радио. Телевидение. Отправляемся с набережной Темзы. Есть шанс, что дадут эфир на четвертом канале, ну и, конечно, в программе «Калейдоскоп». Мы рассчитываем на вас, Адам.

— Нет, — ответил несгибаемый Дэлглиш. — Даже шарики меня не соблазнят.

— Господи, Адам, вы же пишете все это! Это же вам должно быть интересно, чтоб люди вас читали… ну, хоть покупали бы ваши книги. А люди интересуются больше всего именно вами, особенно после вашего последнего дела, этого берроунского убийства.

— Их интересует поэт, который ловит убийц, или полицейский, который пишет стихи, а вовсе не его вирши.

— Да какая разница, что именно их интересует? И не говорите мне, что комиссар будет недоволен. Эти полицейские байки уже в ушах навязли.

— Ладно, не стану. Но он и в самом деле будет недоволен.

В конце концов, что нового мог он сказать? Он слышал вопросы читателей бесчисленное количество раз и старался ответить на них, как мог, если и без особого энтузиазма, то по крайней мере честно и искренне: «Почему такой тонкий поэт, как вы, занимается ловлей преступников?», «Что для вас важнее — поэзия или полиция?», «А то, что вы следователь, вам помогает или мешает?», «А зачем удачливому сыщику писать стихи?», «Какое из раскрытых вами дел вы считаете самым интересным? А вам когда-нибудь хотелось написать об этом поэму?» «А ваши любовные стихи — они написаны женщине, которая жива или умерла?»

Интересно, думал Дэлглиш, что, Филиппу Ларкину тоже досаждали вопросами о том, как ему удается одновременно быть поэтом и библиотекарем? Или Рою Фуллеру — приходилось ли ему тоже рассказывать, как он сочетает поэзию с юриспруденцией?

— Ведь все вопросы вполне предсказуемы, — сказал он. — Я мог бы наговорить ответы на пленку — это сэкономило бы всем уйму времени и избавило от хлопот. Потом вы эти ответы прокрутили бы с автобуса.

— Ну, это же будет совсем не то. Они же именно вас хотят услышать, вас лично. И вообще можно подумать, что вы не хотите, чтоб вас читали.

А в самом деле — хотел ли он, чтобы его читали? Разумеется, ему хотелось, чтобы кое-кто прочел его стихи. Особенно одна читательница. И, прочитав, оценила. Может, это и унизительно, но так оно и есть. А другие… Что ж, по правде говоря, он хотел бы, чтобы его стихи читали, но чтобы покупали против воли — вовсе нет. Такая сверхчувствительность вряд ли могла прийтись по вкусу издательству «Герн и Иллингуорт». Дэлглиш чувствовал на себе взволнованный, умоляющий взгляд Билла. Так малыш смотрит на вазу со сладостями, которую отодвигают от него подальше. Дэлглиш подумал, что нежелание пойти Биллу навстречу — проявление одной из не самых лучших, но весьма типичных черт его характера. Ему и самому это было не по душе. Ведь и в самом деле нелогично: хотеть, чтобы тебя опубликовали, и не беспокоиться, покупают твои книги или нет. То, что публичное выражение признания, шумный успех, аплодисменты ему неприятны, вовсе не означает, что он совершенно лишен тщеславия.