Этого Генриэтта не помнила, об этом ей тоже рассказали лишь много позже; однако о том, что было, когда грузовик повернул на улицу Каталин, она помнила уже очень хорошо. Вначале она увидела церковь, перед церковью – статую женщины, которая стояла на колесе, а потом – узкую улицу, застроенную только с одной стороны, на другой стороне домов не было, только ряд невысоких раскидистых лил, меж которых просвечивал Дунай. Дома не походили на те, к каким она привыкла: это были долговязые, замкнувшиеся в себе дома-памятники, прижавшиеся к Крепости, вызвавшей ее недоумение и вместе с тем восхищение, потому что она напоминала рисунок из ее книги сказок. В самом конце улицы находилось маленькое строеньице, она так и не поняла, что это, – там, где они до сих пор жили, ей не доводилось видеть даже европейского уличного колодца, не то что турецкого. Должно быть, стояло начало лета, потому что цвели липы, запах их привлек внимание Генриэтты.

В воротах нового дома их встретили госпожа Хельд и Маргит. Отец отпустил ее руку, и Генриэтта со всех ног бросилась к матери. Она так бурно радовалась, что забыла рассказать даже про мост, хотя все еще находилась под впечатлением пережитого страха – настолько велик был ее восторг перед тем чудом, что у них снова есть дом, еще красивей и просторней, чем старый, что Маргит опять с ними и сама она – подле матери. Затем это воспоминание обрывалось и продолжалось уже в другом месте, хотя и в тот же самый день; мать стояла под сводом ворот, рядом с ней была уже не Маргит, а какая-то чужая женщина. Присутствие незнакомой женщины не слишком удивило Генриэтту, – к Хельдам всегда ходило много людей, – поразительно было то, как неряшливо она выглядела. Опрятная от природы, Генриэтта воззрилась на ее помятое, не очень чистое платье, спустившиеся чулки. Еще больше ошеломило ее другое: когда она вошла в дом, то увидела, как из комнаты, которую отвели для нее, появились две девочки – одна темноволосая, другая светленькая, обе они явно чувствовали себя здесь совсем по-домашнему, уютнее, чем Генриэтта у собственного порога, и каждая держала по одной из ее игрушек.

Их лица и платья проступали в ее воспоминаниях совершенно отчетливо. «Вот у тебя и подружки есть!» – сказала мать. Генриэтта ничего не ответила, она только стояла и смотрела на подружек, о существовании которых ничего до сих пор не знала, но сознание, что они есть и пришли ее встретить, радовало ее и давало ощущение безопасности. Обе они были старше ее – одна повыше ростом, смуглая, неторопливая в движениях, изящная, спокойная, вторая, что пониже, – более порывистая, более живая и очень похожая на ту женщину, у которой съехали чулки. Дом, до этого мгновения словно кружившийся в зыбкой неопределенности под водопадом свежих впечатлений, вдруг обрел устойчивость; эти девочки – темноволосая и светленькая – держали его на своих плечах, словно две кариатиды. Темноволосая показалась ей почти столь же серьезной, как она сама, а светленькая – просто егоза. Генриэтта в жизни своей не встречала более непоседливого существа.

Робко, словно она гостья в собственном доме, Генриэтта заглянула в свою комнату, у дверей которой стояли незнакомые дети. Смуглая девочка тотчас отступила в сторону и положила взятую игрушку на пол, потом взяла из рук светленькой другую игрушку и положила рядом; когда Генриэтта вошла в комнату, они последовали за ней. Генриэтта потрясла купленным на станции металлическим яйцом, яйцо забренчало; она ничего еще из него не извлекла, даже не открыла, ей, собственно, и не хотелось его открывать. Яйцо было уже потому волшебное, что снесла его железная курица, и ни к чему было узнавать, что у него спрятано внутри. И вдруг девочка поменьше выхватила яйцо у нее из рук, немного повозилась, поднатужилась и раскрыла его своими цепкими пальчиками – пестрые леденцы так и посыпались ей на ладошку. Светленькая малышка тотчас разгрызла один леденец, потом, словно вдруг догадавшись, что Генриэтте тоже кое-что полагается, сунула другой ей за щеку, а яйцо передала смуглянке.