— У тебя есть работа, Дэн?

— Нет, — сказал я. — Раньше была, а теперь… теперь нет.

— Да, плохие времена, — покачал головой мистер Маккандлесс.

«Вот и возвращаются тридцатые, снова Депрессия», — съехидничал я про себя, однако, к моему удивлению, Маккандлесс обошелся без этой осточертевшей аналогии, а только еще раз покачал головой и повторил:

— Да, плохие времена.

Я курил и смотрел на дождь.

Когда он скинул меня в Тарбете, было совсем темно; дождь как шел, так и шел. Я поторчал немного с выставленным большим пальцем у ведущей на север дороги, но ни одна машина не остановилась. Игнорируя большую старую гостиницу, стоявшую прямо у развилки, я пошел вперед; в том месте, где кончался асфальт и начиналась узкая, идущая по самому берегу грунтовка, я остановился. Дождь за это время не перестал, а даже усилился. Ярдов сто назад я миновал нечто вроде постоялого двора. Я развернулся и пошел на светящуюся в темноте вывеску.

— Да? — Мужчина оглядел меня с головы до ног. Хозяин, наверное.

И что же предстало его глазам? Длинный, расхлябанный, диковатого вида парень с темной нечесаной шевелюрой и щетиной на подбородке. Крючковатый нос, ошалело выпученные глаза, мокрая, хоть выжимай, шинель.

— Пожалуйста, у вас не найдется свободной комнаты? Только на эту ночь. Я вас ничем…

— Извините, но у нас все заполнено. Рождество, на Рождество всегда так.

— Только комнату. — Я вытащил из кармана комок ассигнаций. — Мне даже завтрака не нужно. — Я отсчитал пять десяток. — Я заплачу вперед, а уеду я совсем рано.

Хозяин — англичанин, довольно пухлый, волнистые каштановые (не иначе как крашеные) волосы, беспокойные глаза — взглянул на деньги и негромко причмокнул.

— Э-э… вдруг кто-нибудь отказался. Спрошу у жены, она лучше знает.

Из двери бара, за которой он исчез, плеснуло теплом и шумом.

Его жена — тоже пухленькая — взглянула мне в глаза и дружелюбно улыбнулась:

— Мне очень жаль, мистер…

— Дэниел Уэйр.

— Мне очень жаль, мистер Уэйр, но у нас нет свободных мест.

— Ваш муж предположил, что кто-то мог отказаться, — сказал я, аккуратно складывая десятки.

— Скорее нет. Есть одна пара, которая еще не въехала и не подтвердила свой заказ, однако, — она взглянула на стенные часы, — мы еще не можем отдать вам их номер. Часа через четыре, если они не приедут и не позвонят… ну, тогда, может быть.

— Понятно. Спасибо за хлопоты. Спокойной ночи.

Я повернулся к двери.

— И вам доброй ночи. Я уверена, что вы найдете номер в каком-нибудь другом заведении. А куда… — Закрывшаяся за мною дверь обрубила вопросу хвост.

Дождь. Фары проезжающих грузовиков. Там, за границей поселка, темные, холодные воды озера плещут в каких-то ярдах от плавно изгибающейся дороги. Пророкотали массивными рубчатыми покрышками многоосные трейлеры, полотнища брызг из-под огромных колес. Я стоял на мокром асфальте и думал: а на кой ляд мне та Айона? Почему не прямо здесь?

А не мог я здесь, и все тут. Даже в смерти, которая всех нас объединяет и уравнивает, я хотел быть иным; перспектива броситься в это древнее, живописное, но слишком уж прирученное озеро либо под грузовик, груженный консервами или досками, представлялась мне слишком нормальной, слишком заурядной. Мне нужны были безбрежные, безразличные к человеку просторы океана. И не говорите мне про гипертрофированное самомнение, даже сейчас, по трезвом размышлении, я абсолютно уверен, что оно было здесь ни при чем, мною руководило не что иное, как чувство уместности, соответствия.