— … признаюсь, от вас, как и от врачей, у меня нет секретов… Носы — это моя тайная страсть.

"Сейчас меня стошнит", — думает Леонт. Уже целую минуту ему скучно.

— Мне кажется… — наконец-то он улучает момент скользнуть к прекрасным полушариям, — я не гожусь в гадалки и в психоаналитики тоже…

— Меня устраивает что-нибудь среднее… — Она пасует, униженно дергает носиком, словно собираясь чихнуть. Теперь она больше похожа на женщину, путающуюся всю жизнь не только с мужчинами, но и в своих мыслях.

Она не знает силы. Ей нужно другое: океан слез, море невысказанных намерений, вечно меняющиеся настроения, в зыбкости которых можно искать удовлетворение минутным колебаниям, принося остальное в жертву, как врачебную тайну или тайну исповеди, безоговорочного владычества, для которого хороши любые средства, — эротические вывихи не только в лоне, зафиксированном обязательствами супружества.

— Все мужчины типичные эгоисты, — соглашается он, намекая, что и он не исключение, не добавляя главного — по каким причинам.

— … когда я впервые обратила внимание, как у мужа шевелятся уши… — рассказывает она.

Не следовало приезжать сюда, тоскливо озирается Леонт.

— … а что он позволял себе, даже трудно представить…

Толстая кукла, для которой мужчины делятся на тех, кто сморкается в платок, и на тех, кто сморкается в ладонь.

— с первой брачной ночи… до этого я была целомудренна, как… как… ягненок… А эти сопливые носы!

В ее жизни блеклое и вялое — вечный источник ипохондрии.

— Пятьдесят тысяч… — наклоняясь, шепчет Гурей.

Он вечно страдает несварением желудка.

— В сто, в сто раз больше, и без права переиздания, — отвечает Леонт.

— … его извращениям я не уступала целых пять лет, но потом….. самой нравится… трудно представить, до чего он может дойти… потом…

Вдохновение как минимум на полвечера.

— Надо подумать, — угрюмо соглашается Гурей.

Огромные оттопыренные губы. Неопределенный цвет. Что-то среднее между надорванной подметкой и прошлогодней дыней.

В голове у него есть какой-то отходной вариант. Он почти оскорблен и как всегда не договаривает главного. Его щеки делают его более важным, а взгляд — почти отеческий — настраивает на добродушный лад. "Нет смысла копаться в прошлом, — обычно рассуждает он, как площадной болтун, — все равно ничего не изменишь". Тем не менее, издательство для него — основной доход.

— … потом я его едва не зарубила топором… таким огромным, мясницким…

— Все дело в топоре, — поясняет, обернувшись, Леонт. — Надо брать просто "Мулету"…

— Ту, что для "толстых быков со спущенными штанами"?.. — уточняет она.

— За неимением другой — даже более ржавую, в потеках сомнительного происхождения, — целый ритуал, голенькие мальчики, голубые наклонности; он бы не устоял… настоящий мужчина не может устоять против "Мулеты". Она их притягивает, делает безвольными лапушками, они сами раздеваются перед ней, как женщина перед зеркалом. К тому же в жирных "Мулетах" много двойственного, по крайней мере, целых два дна — посвященным и простакам, и целый букет удовольствия от сознания исключительности и самолюбования. Вислое брюхо и небритая морда.

— Вы меня заинтриговали. — Женщина поражена.