— Да, мертвые ничего не требуют! — говорил он на митинге афинских студентов. — У них больше нет требований к правительству: безоружные, они молча умирали на улицах Салоник, получив однозначный ответ. Но пусть трусливые убийцы не думают, что они сумели запугать весь народ. Пуля в сердце, штык под ребро — эти аргументы лишь кажутся им решающими. Мы потрясены, но мы не напуганы! Кровь наших братьев и сестер взывает к мести. И мы отомстим! Клянемся вам, мученики Салоник: Греция не забудет, Греция не простит! Долой фашистскую диктатуру! Долой чужеземного короля! Да здравствует республика!

Но Метаксасу было мало правительственной власти, «доверенной ему королем и парламентом» (в котором, кстати, в то время у Метаксаса было только семь депутатских мандатов). Четвертого августа тридцать шестого года, накануне забастовки пирейских и афинских рабочих, назначенной на пятое августа, король подписал декрет, предоставлявший Метаксасу полную свободу действий. Так была установлена диктатура, которая привела страну к катастрофе сорок первого года.

— Этот наш! — ликовал Пулидис. — Этот крепкий мужик! Даром что ростом небольшой, а кулак у него тяжелый! Смотри, как трахнул по столу: так кровь во все стороны и брызнула! Ох, давно бы надо, ох, давно бы!

Георгис Белояннис, брезгливо отворачиваясь, старался увернуться от пьяных поцелуев соседа, который пусть даже во хмелю, но исправно выполнял указание новой власти о «национальном единстве и братании».

— Что, молчишь, поеживаешься? — шумел Пулидис. — Дочку свою береги среднюю, по-соседски советую: береги дочку! Ох, она у меня на примете: и в прямом, и во всех смыслах! Сына-то не уберег! Теперь он небось тоже ежится. Тюрьмы-то у нас, сосед, сырые! И веревки сырые. Только порох нам велено держать сухим, так отец нам велел, спаситель, потому что Греция, видишь ли, Греция… Да тебе не понять!

Никос содрогался при мысли о том, каким непрекращающимся мучением была с тех пор жизнь его семьи в соседстве с Пулидисом. При Метаксасе Пулидис рос на глазах, становился все более важным человеком в округе. Он не замечал, что лесенка, по которой он поднимается, и есть та самая, скользкая, шаткая, ведущая к виселице. При оккупантах Пулидис стал фактически единовластным повелителем в этом маленьком провинциальном мирке. Но вниманием своим семью Белояннисов он не обделил. По-прежнему, как старый добрый сосед, частенько наведовался в гости, хотя Белояннисам пришлось переселиться в старый домишко на окраине, подшучивал над Георгисом, заигрывал с Еленкой, поучал Василики.

Забавно, однако, что побег Никоса из «Сотириа», о котором Пулидису скоро стало известно, ослабил эти тесные «соседские» узы. Пулидис перестал приходить в гости, при встречах на улице отворачивался, старался не замечать стариков и всем своим видом подчеркивал, что короткого знакомства у него с Белояннисами фактически и не было. Видимо, Пулидиса озадачил тот факт, что Белояннис живым и невредимым ушел из рук оккупантов. Это было симптомом, и симптомом для Пулидиса тревожным. Как-то сразу убавилось у него спеси, стал он меньше ростом, съежился, ссутулился, а потом и вовсе сошел на нет, как будто его в Амальяде никогда и не было…

IV. УПУЩЕННАЯ ПОБЕДА

Третья дивизия ЭЛАС вела боевые действия по всему Пелопоннесу, восьмой ее полк, где Никос был политкомиссаром, «висел» в горах Тайгета над Спартой, контролируя перевалы, атакуя колонны с подкреплениями, перебрасываемыми в Лаконию — приморскую провинцию, где немцы ожидали высадки англичан.