«К сожалению, произойдет обратное: наша кровь не будет содействовать умиротворению, дружественному объединению народа. И это потому, что правые никогда не стремились к умиротворению…»

Никос отлично знал, к чему стремились правые: пытаясь избавиться от тяготеющего над ними обвинения в национальной измене, правые были одержимы комплексом боязни очевидцев и под видом кровной мести устраняли в первую очередь тех, кто был вправе обвинить их в измене.

За что, например, Пулидис мстил его семье и довел свою месть до конца? В 1948 году, в самый разгар гражданской войны, когда Никос в частях Демократической армии сражался на севере Греции и не мог защитить своих близких, Пулидис с Дюжиной полицейских ворвался в дом Белояннисов и, не найдя Елени (сестренка скрывалась у надежных людей), вывел на улицу своего старого соседа Георгиса и повел его через весь город с вывернутыми за спину руками — окровавленного, избитого, а Василики без памяти лежала в дверях до самого вечера, пока осмелевшие женщины из соседних домов не привели ее в чувство.

— Иди, иди, — подталкивал Георгиса в спину Пулидис, но старик и так шагал твердо, хотя двое полицейских, заломив ему за спину руки, заставляли его согнуться в три погибели. — Что же ты к сыну не сбежал в его шайку? Недвижимость было жалко бросить?

— Хотелось досмотреть, как ты до конца превратишься в зверя, — хрипло отвечал соседу Георгис.

В полицейском участке ему подсунули обращение к сыну с просьбой повиниться и добровольно сдаться властям.

— Не будет этого, — ответил Георгис. — Не таков мой сын, чтоб вы его взяли голыми руками.

Старик был выведен во двор, и там шестеро полицейских до смерти забили его ногами…

Через несколько месяцев в руки Пулидиса попала и Елени. Ее пытали, туго обматывая руки и ноги веревками, виток к витку, так что останавливалась кровь: заставляли подписать отречение от политических взглядов («дилоси»)… но Елени гордо отказалась. Туберкулез докончил дело в тюремной больнице…

Прости, отец, что твой Никос не сумел тебя защитить. Прости и ты, упрямая сестренка, несправедливая в своей правоте… Тогда, осенью сорок четвертого, ты была слишком нетерпелива, слишком торопила события. Твое место было на баррикадах, но время баррикад в Амальяде так и не пришло…

В своих партизанских странствованиях Никос нередко набредал на заброшенные виноградники. В то время это было не удивительно: 150 тысяч крестьян бежали, спасаясь от хитосов, в города, на каждые 45 жителей был один убитый, каждый десятый находился в тюрьме. Только грек, только житель Пелопоннеса может понять, что такое заброшенный виноградник… только у него защемит сердце при виде обрубленных лоз, затвердевшей, как камень, одичавшей земли. Птицы облетают такие места стороной, люди обходят, крестясь: или вымерла семья, или разбрелась по свету, исчезла… Говорят в народе: без оливковых деревьев даже виноградники кажутся сиротами. А если вырублено все: и оливы, и виноградные лозы?..

В глубокой печали проходил тогда Никос вдоль полуразрушенной каменной ограды, вдыхая запахи буйно разросшихся базилик, подсолнухов, мальв. И вспоминал тот крохотный, в десяток лоз всего, виноградник, где работала мать, в то время как Никос с Еленкой, взявшись за руки, бегали вдоль ограды и болтали о том, что им купит, вернувшись из Америки, отец…

*

Минут через пятнадцать Ставрос пришел за котелком. Увидав воду и лепешку нетронутыми, он рассвирепел.

— Голодовку объявить решили, господин резидент? Поздновато спохватились.

Никос поднял голову, посмотрел на него внимательно, потом перевернул страничку блокнота и, помолчав, сказал:

— Лепешку можно оставить. Лепешку я съем попозже.

— Да уж откушайте, пожалуйста, — язвительно проговорил Ставрос и выплеснул воду в угол камеры.