Закулисье беспощадно. Администрация цирка немедля расторгла контракт, и Огюст оказался выброшенным из своего привычного мира. Дважды в одну реку не входят, решил он и отправился куда глаза глядят. Оставаясь неузнанным, тенью скользил среди тех, кого учил смеяться. Он не винил людей за короткую память, но в его сердце поселилась тоска. На глаза то и дело наворачивались слезы. Поначалу он не придавал им значения. Смахивая непрошеную влагу, говорил себе, что просто не успел привыкнуть к этой новой жизни, жизни без цирка, что скоро все образуется. Но шли месяцы, а ничего не менялось. Огюст страдал, чувствуя, что лишился чего-то очень важного. Не работы, заключавшейся в том, чтобы веселить народ, — нет, он утратил нечто большее, без чего жизнь теряет смысл. Он долго ломал себе голову и однажды понял, что просто-напросто забыл, каково это — быть счастливым. Потрясенный своим открытием, он выскочил на улицу, поймал такси и попросил отвезти его за город. Водитель вопросительно обернулся.

— Все равно куда, лишь бы там были деревья, — поторопил пассажир. — Только умоляю, скорей! Это вопрос жизни и смерти.

За угольным складом одиноко торчало чахлое деревце. Огюст велел остановиться.

— Вы уверены, что это то, что вам нужно? — удивился водитель.

— Да-да, я выйду здесь, оставьте меня, — последовал резкий ответ.

Огюст тщетно силился воскресить в памяти хотя бы отголосок того настроения, которое прежде служило прелюдией его вечернему выступлению. Палящее солнце нестерпимо жгло глаза. «Надо дождаться ночи, — подумал он, — скоро выйдет луна и все встанет на свои места». Клоун задремал. Ему привиделся странный и тревожный сон. Он вновь стоял на арене. Ничего не изменилось, разве что цирк был какой-то странный. Без купола, без стен. Высоко в небе леденела ненарисованная луна. Казалось, она стремительно несется сквозь недвижные облака. Вместо зрительных рядов дыбился к звездам бескрайний гигантский вал. В воздухе трепетала жуткая, оглушительная тишина. Откуда-то пришло понимание, что этот вал — живой и что не из капель он, а из тел человеческих. Оцепенев от ужаса, Огюст судорожно соображал, как и зачем попал сюда. Он казался себе жалкой пылинкой, затерявшейся на пороге Вечности. Время остановило свой бег, Огюст содрогнулся от пронзительного одиночества. Наверное, таким же покинутым и отвергнутым чувствовал себя перед казнью Иисус Христос. Человек заметался в поисках выхода. Но выхода не было. В отчаянии он вцепился в лестницу и начал лихорадочно карабкаться вверх. Остановившись, чтобы перевести дух, клоун опасливо скосил глаза вниз. Далеко под ним маячило крохотное пятнышко арены. Огюст поднял голову.

Лестница, теряясь в облаках, впивалась в бархат неба, по которому рассыпались кляксы звезд. Веревочные перекладины змеились до самой луны. Ледяной диск поблескивал тускло и безразлично, словно примерз к черной кромешности ночи. Огюст заплакал. Тихие всхлипы перешли в рыдания. Вдруг откуда-то донесся еле слышный гул. Он нарастал, набирал силу, в нем уже можно было различить стоны и рыдания сонма прикованных. «Чистилище! — мелькнуло в голове. — На погибель или новое рождение обрек меня Господь? » Сознание покинуло Огюста, пальцы разжались, и он полетел в пустоту. Земля стремительно приближалась. Еще мгновенье, и его расплющит в лепешку. Казалось, смерть неминуема, слишком мало осталось крупиц времени. Перед Огюстом пронеслась вся его жизнь. Но самого главного, того, ради чего он прожил ее, он так и не сумел разглядеть. И вдруг лезвием сверкнуло воспоминание, отдаляя последнюю черту. «Это мой последний шанс», — понял Огюст. Будучи на волосок от небытия, теряя жизнь — высший дар Создателя, он совершил невозможное.