— Так это когда было-то — при царе-батюшке! — повернувшись на спину и, словно бы расхотев спать, отозвалась жена: — Тогда порядок был! И хлеба досыта ели, самогонку не жрали, в церкву ходили. Барин бы семье с голоду помереть не дал.

— Ты чё мелешь, дура? Какой барин? Бар мы в семнадцатом году вывели! Я за что воевал? Вот земля есть, лошадь как-нибудь справим.

— Да на что ее справлять-то? — горестно вымолвила жена. — Нам ить теперь продналог не с чего платить, а ты — лошадь справим! На какие шиши? Много ты в Красной Армии-тο денег заработал?

— Да вы чё, сговорились, что ли? — возмутился солдат. — Если б не я, кто бы землю-тο вашу отстоял, а?

— А на кой нам земля, коли пахать не на чем? Правильно, пока ты в чеках служил, нас трогать боялись. А потом, как на фронт ушел, знаешь, что было? Понаедут продотрядовцы из города, все вытрясут — и зерно и сено. Сволота окаянная, прости господи! А наша голытьба не лучше, что в комбедах была.

— Ну, какая же голытьба. Бедняки. Наши с тобой братья, — вяло возразил Иван.

— Ага, братья, — хмыкнула Марфа. — Таких братьев — за ноги да об угол. Пока ты кровь за них проливал, они тут пьянствовали, девкам подолы задирали да баб сильничали. Кого комбедовцами-то сделали?! Добро бы тех, кто безлошадный да бескоровный от беды какой, так нет же, самая пьянь в начальники вылезла. Гришка Тимофеев, помнишь такого?

— Н-ну, помню, — припоминая, отозвался муж. — У него еще батька от вина сгорел.

— Во-во, сгорел, — поддакнула Марфа. — И он в батьку пошел. А еще Гришка-то, хоть и пьянь подзаборная, а умнее, чем ты али Пашка, братан твой. Когда на германскую брали, в дезертиры подался, два года от стражников прятался. А потом, когда продразверстку объявили, первым комбедовцем стал. Самый бедный на деревне да пострадавший от царской власти. Это когда ему стражник по зубам дал, чтобы пьяным с жердью не бегал. А почему бедный — так потому, что пьяница да лодырь. А помощник его, Колька Лямаев? Ты вон, за новую власть воевал, а он по бабам ходил. А которая солдатка откажет — так вмиг до последнего зернышка выгребет. А мужики ничего и сказать не могли. Левка Тихомиров с фронта без руки пришел, сказал было, так мигом в Череповец увезли, в тюрьму. А оттуда не вернулся — не то сам помер, не то расстреляли.

Иван, осмысливая сказанное женой, напрягся. Сам не понимая — зачем он это спрашивает и, что он хотел услышать в ответ, обмирая в душе, все-таки спросил:

— Лямаев… он и к тебе приставал? А ты?

— А я что — рыжая? — огрызнулась Марфа. — Я как все.

Иван соскочил с постели, замахнулся. Хотел ударить, но удержался. Не жалость остановила, а что-то другое. Может, от того, что супруга не испугалась, а спокойно, словно с насмешкой, ждала удара.

— Была б не курвой, так с голоду бы сдохла! И не одна, а вместе с батькой да с маткой твоими, — злобно огрызнулась Марфа. — Не задирала бы подол, так все бы зерно, идол проклятущий, выгреб. Все подставляли! И не только Лямаю, а всем, кто из города приезжал. Продотрядовцы, солдаты разные. А ты-то где был в это время?! Почитай, как ушел на службу, так у меня больше и жизни не было. Ни дома своего, ничего. Думаешь, легко мне было с твоими родителями столько лет жить? Кто я им? Не дочь, не сноха. Батька твой, пень старый — а туда же, все норовил ручищу под подол засунуть да завалить где-нить! А ты… Ладно, на службу ушел, шесть лет ждала. Потом германская эта, тоже ждала. Потом пришел, так я тебя и не видела. Ушел опять. Думала, война закончится, вернешься. А ты еще год где-то болтался, а тут эта, как ее? Новая политика….