После того как родители уехали, с дедом и бабушкой остался их третий по счёту сын — Санкити. В ту пору, когда я поступил в младшую школу, дядя Санкити окончательно стал простым рыбаком и жил под травяным навесом, поставленным в углу двора нашего дома. В двух тесных комнатушках, устроенных под навесом, ежевечерне собирались верующие из тех, кто жил по соседству. Среди них было много рыбаков, но более всего женщин, а поскольку это не был храм и молитвенных песнопений кагура в нём не устраивали, полиция этих собраний запретить не могла. Верующие женщины, закончив богослужение, делились друг с другом жизненными невзгодами и выплакивали свои жалобы. Слушая ежевечерне их горестные истории, я обычно засыпал прямо там, на циновках. Бабушка и тётя О-Тига (жена дяди Санкити) в этих пересудах не участвовали, занятые приготовлением чая и угощения.

Раз в месяц, в праздничный день, верующих собиралось больше обычного и угощения было много. В такие вечера обязательно приходил из Нумадзу отец и читал проповедь. Все страстно желали, чтобы этот ежемесячный праздник устраивался днём, а не по ночам, но поскольку власти не давали разрешения, волей-неволей приходилось проводить своего рода тайные сходки. Одно время на эти ночные празднества к отцу всякий раз приходил прокажённый из деревни, расположенной у горы Кацура. Ему было лет тридцать, и с первого взгляда было видно, что он болен проказой. Он подгадывал приходить тогда, когда после ночного богослужения верующие заканчивали трапезу. Но стоило ему появиться, как верующие спешили потихоньку ретироваться.

Однако отец, не выражая никакого неудовольствия, увещевал больного, жалел и утешал. Преподав ему основы учения и вознеся молитвы к Богу, он омывал водой его обезображенное лицо и руки, после чего старательно вытирал их полотенцем. У меня и сейчас перед глазами, как прокажённый, обвязанный по щекам полотенцем, входит в дом вместе с кем-то, по-видимому моей матерью, и ещё как отец гладит его распухшие ноги и вытирает кровавый гной. Как-то пришла старуха, мать прокажённого, и принесла в подарок редьку, но поскольку даже в доме бабушки поостереглись её есть, отец, не желая отвергнуть подарок, взял редьку с собой. У него и в мыслях не было продезинфицировать чашку, из которой пил прокажённый. Можно представить, насколько опасно было такое, но это ли не свидетельство крепости отцовской веры?

Бабушка считала, что, если соседи испытывают нужду в еде, делать у себя запасы недопустимо.

С приходом зимы начинал дуть сильный западный ветер, и рыбакам редко удавалось выйти в море. На задах нашего дома стоял крытый тёсом длинный одноэтажный дом на пять-шесть семей. Когда западный ветер не утихал по многу дней, бочонки для варки риса, выставленные сушиться на крышу, с наступлением вечера так и оставались невостребованными.

— Видно, у них кончился рис, — бормотала бабушка и, разделив рис на порции, посылала меня раздать жителям многоквартирного дома. Но и наша семья в такие времена отнюдь не роскошествовала в еде: мы питались зерном, китайским рисом, а в качестве школьного завтрака я брал с собой лишь два ломтика батата. Однако закладывать вещи необходимости всё же не было, тем не менее бабушка полагала, что если уж в деревне голод, то и мы должны голодать вместе с соседями, а потому не раз наведывалась в ломбард.

— Угощайтесь чем Бог послал! — говорила она беззаботно, приглашая к столу многочисленных гостей.

Дядя Санкити был превосходный рыбак, и как только устанавливалось затишье, выходил в море и неизменно возвращался с богатым уловом, так что даже односельчане дивились: "Знать, ему Бог помогает!" — но всё, что он приносил домой, бабушка со словами "Божий промысел" без малейшего сожаления раздавала нищим верующим.

А нищих среди верующих было много. Встречались и такие, которые стали нищими, следуя уставу веры. В ту пору, когда я учился в младших классах, в мою обязанность входило собирать "месячный долг", который каждый верующий, три сэна в месяц, должен был жертвовать в пользу главного управления Тэнри, но многие были не в состоянии заплатить даже эту сумму.