— Мамаша, — сказал Акимка, смущаясь и глядя в пол, — вот — Айшат. Поживет у нас, что ли? Идти-то ей тепереча некуда. Выгнали ее Ивашковы. Знаешь, небось, что стряслось в станице?

В темной хате старуха казалась еще темнее лицом, чем была на самом деле. Сухонькая, сгорбленная годами, привыкшая уже к своей старушечьей доле женщина. Глаз ее после уличного света, хоть и вечернего, было не рассмотреть. Но рук своих сухоньких она не приставила к бокам, не заложила за спину, не скрестила на груди, а потерла одну об другую, отчего в тишине раздался тихий шелест, и сказала:

— Как не знать! Значит, выгнали по злобе сердечной? Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, а благотворящим благо сотвори… А пускай поживет с нами. Куда ж ей одной? Три головни и в поле курятся, а одна головня и в печи гаснет. Как ее звать-величать? Айшат? Имечко ничего себе, красивое, хоть не из наших Святцев. Ты, девонька, не пужайся. Поживешь, пообвыкнешь. А там как Бог даст. Бог, он милостив. Дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене, Владыко небесный. Вот так, Айшат, по-нашему благо. Пойдем-ка, покажу тебе наше хозяйство небогатое…

В доме Ивашковых всю первую неделю Айшат сидела, забившись в угол. Не пила, не ела, только глаза ее горели, как у дикой кошки. А у Хуторных на рассвете первого дня девушка была уже на ногах, выскочила во двор, выхватила подойник из старушечьих рук, побежала в хлев, что-то напевая.

— Вот коза! — засмеялась старушка. — Бедовая девка! Гляди, поворачивается, как вор на ярмарке. Поживем, стало быть, не пропадет, не засохнет. А как покрестим тебя, Айшат, так и будешь казачкой…

Акимка Хуторной радовался, что Айшат не дичится, работу на себя бабью сама взяла, старухе помогает. Работа, по всему, ей не в тягость. Вот только молчит всю дорогу и не смотрит ни на кого. Конечно, смотреть она смотрит, только украдкой, исподтишка, а чтоб в глаза кому взглянуть, так нет, встрепенется, как горлица, и точно под крыло голову спрячет. Как в песне старой казачьей:

Что же ты, красавица, мне жалеешь взгляда?

Жемчуга ли считаны, яхонты разобраны?..

Но что девушку зазря тиранить? Тело отогреть можно запросто — печку растопить, чарку опрокинуть. А душе в чужом доме, на чужой стороне долго не согреться. Что тут поделаешь? Живи себе просто, все греховное гони, а доброе привечай. А маму-ка права — там как Бог даст. Может, Фомка объявится, может, родня ее какая отзовется. Ведь молва об Айшат не только по линии казачьей ходит, она и степью бежит, и через горы скачет. Все и устроится. А ему, Акимке, что? А ничего!

Только лукавил казак Акимка самую малость. С кордона домой возвращался не как раньше. Не вздыхал уже на бедняцкое свое подворье, не загадывал заранее, когда опять на коня и туда, где все казаки друг другу — ровня. Спешил даже… Нет, разве это Акимка спешил? Это просто казацкий конь чувствовал родное стойло. А что сердце прыгало, как верный пес перед хозяином, так это, должно, от усталости или по весне. По весне вон и ослы танцуют! А сердце что? Глупое оно! Бьется вот, аж заходится, а чего так выделываться, к чему? Само не знает!

— Эй, ктой-то там несется по станице, как по степняку?! — услышал Акимка знакомый хрипловатый голос, но решил не отзываться. — Черт всполошенный! Потопчешь конем кого! В пекло, что ли, спешишь — хвост трубой, бес бурой? Что молчишь? Думаешь, не признает тебя дед Епишка? Врешь! Я нашенских казаков и во тьме египетской узнаю, по глупости ихней, по дурости, которую и впотьмах видать! Никак Акимка? Раз признал, так слазь! Неча передо мной, стариком, фасонить! Лошадь, конеч но, правильная у тебя, но сам ты передо мной — плюнуть и растереть. Пойдем-ка ко мне в хату! И без разговоров. Разговоры пока попридержи.