Гоча покосился на Хохла… У того аж кадык на веснушчатом горле ходуном заходил, как бабу захотел… Но сидели молча — ни звука. Не велел Лека ни с кем в контакт вступать.

Только уже подходя к стоянке отряда, Хохол не вытерпел, сказал:

— Гарна дивка та, шо купалася, у мэнэ колом увстал…

Гоча только усмехнулся. Ему Айшат была глубоко безразлична.

Доложили командиру. Доложили и про то, как Айшат купалась в реке. А от себя Гоча доложил и про то, что Хохлу хотелось бабу.

Лека молча выслушал. А через полчаса вызвал к себе обоих хохлов. И Степана, и Тараса.

Гоча очень удивился, когда назавтра, в повторную разведку послали двоих хохлов. А его, Гочу, не послали.

Хохлы долго шептались о чем-то с командиром, а потом переоделись в русское — в хэбэшки и береты МВД… Переоделись и тихо ушли.

В отряде не принято много болтать. Да и некогда. Дел много…

Айшат едва живая доползла до дома. Ноги не шли. Ноги только волочились. Едва-едва. И кричать она не могла. Губам было больно. Они распухли, и набухли, словно налитые изнутри каким-то твердым воском. Она не могла говорить. Только выла:

— А-а-а-а… — И снова: — А-а-а-а….

Айшат подползала к своему дому и думала о том, чтобы только не попасться на глаза Сажи. Только бы не попасться… И все же потеряла сознание. От боли и ненависти. От ненависти и от позора.

И мать, сжав рот в немом крике, обмывала ей бедра и живот. А Сажи стояла рядом и безмолвно смотрела.

— Кто? — спросила мать.

— Русские, — еле ворочая языком, ответила Айшат.

Отряд стоял в поселке три дня. Резали баранов. Варили мясо. Плясали…

Сажи не ходила глядеть на пляски. Маленькая Сажи из сочувствия и солидарности сидела возле Айшат… И на третий день мать сама сказала… Не Айшат, а мать… Сказала, что русским надо мстить.

Дядя Лека долго расспрашивал мать, как выглядели те русские, как их звали, какая на них была форма… И уходя, дядя Лека сказал, что через месяц, как только Айшат поправится, он ее заберет. Заберет в специальный отряд, где готовят девушек для мести.

Глава 10

…Тянется к ним сердце и трепещет;

Глаз твоих они коснутся взглядом —

И душа твоя в тревоге вещей:

Ты прочтен мгновенно, ты разгадан!

Сладостна свобода мне, но слаще

Стать рабом их, — да они далече…

Черных этих, огненных, манящих —

Этих глаз в России я не встречу.

Долгую жизнь прожила старуха Хуторная, прожила небогато, в чем в церковь ходила, в том и квашню месила. Ко всему привыкла, притерпелась, с бедняцкой жизнью спелась. Одно только ее задевало каждое утро и всякий вечер. С других дворов выгоняют на поскотину гладкий и холеный скот, а она все провожает свою единственную старую коровенку, хроменькую, с потертым боком. Такую убогую, что даже клички у нее никакой нет. Зачем нищете и убожеству имя? Пусть так ходит.

Только последнее время старуха Хуторная перестала вздыхать на свою скотину, стыд перед станичными бабами словно отошел куда-то. А все из за девоньки этой, Ашутки. Ну и пущай чеченка! Ну и пусть нехристь! Ведь коли на казака посмотреть повнимательней — черкеска, газыри, бешмет — тот же татарин. А что нехристь, так это дело поправимо. И Христос когда-то принял крещение от Иоанна. А она уж Ашутку покрестит. Дай только срок!

Зато — огонь девка! Не злой, степной пламень, а веселый печной. Выскочит на рассвете коровенку выгонять, и погладит, и почешет, и поговорит с ней по-своему.