Она поднимает брови, улыбается, встает. Затем приближается ко мне и собирается обнять меня за шею. Я хватаю ее за руки и пытаюсь удержать на расстоянии. Вспоминаю Санди Лав. В дансинге, когда на тебе вечерний костюм, это гораздо проще.

Я не знаю, что мне делать, она сильна, как лошадь, и пахнет от нее здорово.

В конце концов, это какое-то безумие, и я хотел бы понять, что происходит.

— Кто меня сюда привел? — спрашиваю я. — Где мы? Что значит все это представление? А что бы вы сказали, если бы вас накачали наркотиками, привезли в совершенно незнакомую комнату, раздели и впустили мужчину, намерения которого совершенно очевидны?

— Я бы ничего не сказала, — ответила она, перестав вырываться. — В подобных обстоятельствах слова совершенно ни к чему. Вы думаете иначе?

Она улыбается Все у нее на месте, у этой девицы, даже зубы страшно красивые.

— Вы можете так думать, потому что знаете, в чем дело, что же касается меня, то это не мой случай.

Смутно я отдаю себе отчет, до какой степени разговор этот неуместен, да еще в таком прикиде. Она, кажется, тоже начинает это понимать. Она смеется и снова начинает ко мне приближаться; черт побери, она совсем рядом — ее грудь касается моей… Я отчаянно сопротивляюсь, но слабею, слабею… у нее такой вид, будто она принимает меня за несчастного идиота с какими-то принципами, — это приводит меня в ярость. Отлично, у меня есть принципы, я защищаю свою жизненную позицию. Я начинаю орать как оглашенный.

— Пустите меня! Кровопийца! Оставьте меня в покое, я не хочу… вы мне надоели. Мама!

На этот раз она совершенно растеряна. Она отпускает меня, отодвигается, прислоняется к стене и смотрит. Дети мои, если вы умеете читать чужие мысли, вы бы сказали, что я самый законченный кретин, которого когда-либо носила земля. Я так вопил, что у меня заболело горло.

А дальше открылась дверь и вошли два совсем несимпатичных типа. Они были одеты по-санитарному во все белое, а телосложением походили на Сан-Фран-цискский мост. Мне на этот факт совершенно наплевать, но я все же протестую.

— Уведите эту психопатку и отдайте мне одежду, — говорю я. — Я не собираюсь служить вашим грязным бандитским замыслам.

— Что происходит? — спрашивает первый, глупый толстяк с маленькими усиками.

— Он предпочитает мужчин? — интересуется другой.

Об этом ты еще пожалеешь, старина. Я собираюсь с силами и со всего размаху бью его кулаком в живот. По-видимому, ему это не нравится — он складывается пополам с гримасой, только отчасти выражающей удовольствие.

Усатый смотрит на меня с упреком.

— Он, конечно, был неправ, — говорит он мне, — но и тебе не стоит быть таким грубым. Ну чего ты добиваешься?

Другой выпрямился. Лицо у него позеленело, из глотки вырываются довольно оригинальные звуки.

— Я не хотел вас обидеть, — едва выдавливает из себя он. — Не надо нервничать.

Он внушает мне доверие… но как я ошибся! Секунда, и на мою черепную коробку обрушивается такой удар кастетом, что передо мной проносится вся солнечная система сразу. Толстяк делает шаг вперед, и я падаю в его объятия. Отчаянно стараюсь не потерять сознание, и мне удается удержаться на ногах. У меня на затылке, должно быть, зарождается страусиное яйцо — я прямо чувствую, как оно растет. Еще через несколько минут, пожалуй, вылупится поджаренный страус — жжет нестерпимо.

— Мы в расчете, — говорю я. Скорее бормочу.

— Так-так, — говорит усач, — надеюсь, ты образумишься Ведь ты не можешь пристукнуть нас обоих, правда? Так что не надо сопротивляться.