|
Ну, и согласился принять от него две тысячи. - Ты взял две тысячи!.. - Серебром, Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч такое дело могло стоить! С унижением взял. Стою перед ним, как оплеванный; он говорит: я вам, Маслобоев, за ваши прежние труды еще не заплатил (а за прежние он давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут две тысячи, и потому, надеюсь, все наше дело совершенно теперь кончено. Ну, я и отвечал ему: "Совершенно кончено, князь", а сам и взглянуть в его рожу не смею; думаю: так и написано теперь на ней: "Что, много взял? Так только, из благодушия одного дураку даю!" Не помню, как от него и вышел! - Да ведь это подло, Маслобоев! - вскричал я, - что ж ты сделал с Нелли? - Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это... это... да тут и слов нет, чтобы выразить! - Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть обеспечить Нелли! - То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось не испугается: ведь я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всего страху-то у меня на две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму! Чем его теперь напугаешь? - И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? - вскричал я почти в отчаянии. - Ни за что! - вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь встрепенулся. - Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня: я уж решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду взял, потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо мною. Надул, да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться... Теперь я, Ваня, уж с самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне уверен, что в ней заключается вся развязка этого дела. Она все знает, все... Ей сама мать рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому было жаловаться, подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и на документики какие-нибудь нападем, - прибавил он в сладком восторге, потирая руки. - Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из дружбы к тебе, это само собою; но главное - наблюдаю Нелли, а в-третьих, друг Ваня, хочешь не хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!.. - Непременно, клянусь тебе, - вскричал я, - и надеюсь, Маслобоев, что ты, главное, для Нелли будешь стараться - для бедной, обиженной сироты, а не для одной только собственной выгоды... - Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать - вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри! Но цветочный праздник наш на другой день не удался. Нелли сделалось хуже, и она уже не могла выйти из комнаты. И уж никогда больше она не выходила из этой комнаты. Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу. Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне. Однажды мы оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою руку своей худенькой, воспаленной от горячечного жару ручкой. |
