Она происходила из рода бостонских богословов и могла бы устроить пастору Гилберту взбучку, если бы считала, что он служит недостаточно пламенно. Ведь речь шла о душах людей, а она, вне всякого сомнения, считала, что души обитателей этой деревушки, затерянной в глуши, вдали от благотворного влияния цивилизации, подвергаются особому риску. Но Гилберт не был фанатиком, и длительность его проповедей обычно ограничивалась четырьмя часами, поэтому все мы знали, что очень скоро вернемся на волю, к веселому солнцу.
Девочки из нашего городка очень любили глазеть на Джонатана, но в это воскресенье глазел он. Без зазрения совести пялился на Тенебре Пуарье. Уже минут десять он не сводил с нее глаз. Взгляд его карих лукавых глаз скользил по красивому личику Тенебре, по ее лебединой шее. Но дольше всего Джонатан смотрел на ее грудь, в которую при каждом вдохе впивался тугой корсаж. Похоже, ему было безразлично, что Тенебре старше его и с шести лет обручена с Мэтью Комстоком.
«Это — любовь?» — гадала я, глядя на Джонатана с балкона, где мой отец и я обычно сидели вместе с другими бедняками. В эту церковь ходили только мы с отцом, а мать и ее родня посещали католическую церковь, расположенную на другом краю городка. Моя мать была родом из акадианской колонии, с северо-востока. Прижавшись щекой к руке, лежавшей на поручне, я смотрела на Джонатана пристально, как может смотреть только по уши влюбленная девчонка. В какой-то момент вид у Джонатана стал такой, словно ему плохо. Ему стало трудно дышать, и наконец он отвернулся от Тенебре, которой, похоже, было совершенно безразлично то, какое впечатление она производит на любимейшего из сыновей города.
Если Джонатан влюбился в Тенебре, то я могла спокойно броситься вниз с балкона церкви на глазах у всех прихожан. Потому что уже в двенадцать лет я абсолютно ясно осознавала, что люблю Джонатана всем сердцем, и уж если мне нельзя прожить с ним всю жизнь, тогда мне лучше умереть. Я сидела рядом с отцом до конца службы, и у меня ком подкатил к горлу, и слезы застилали глаза, хотя я мысленно твердила себе, как это глупо — так горевать из-за того, что не имеет никакого смысла.
Когда служба закончилась, мой отец, которого звали Киеран, взял меня за руку и повел вниз по лестнице. На лужайке перед церковью мы могли встретиться и поговорить с соседями. Это было наградой за то, что ты высидел всю службу до конца: возможность перемолвиться словом с соседями. Хоть небольшое облегчение после шести дней тяжелого, изнурительного труда. Для некоторых это был единственный шанс поговорить за неделю с кем-то, кроме родственников. Услышать последние новости, сплетни. Я стояла позади отца, пока он разговаривал с мужчинами. Я выглядывала из-за отцовской спины, пытаясь найти глазами Джонатана. Я так надеялась, что он не будет болтать с Тенебре. Он стоял позади своих родителей и сердито смотрел им в затылок. Он явно хотел поскорее уйти, но с таким же успехом он мог желать, чтобы в июле пошел снег: общение после службы длилось обычно не меньше часа, а при хорошей погоде, как в тот день, — и дольше того. Особых любителей поболтать приходилось уводить с лужайки силком. Отцу Джонатана приходилось вдвойне нелегко, поскольку многие мужчины только в воскресенье могли обратиться к человеку, являвшемуся отцом города, с какими-то просьбами. Бедный Чарльз Сент-Эндрю. Только много лет спустя я поняла, какую тяжкую ношу он нес на своих плечах.
Откуда у меня взялась храбрость поступить так, как я поступила в тот день? Может быть, мной руководило отчаяние и решимость не отдавать Джонатана в руки Тенебре. Как бы то ни было, я отошла от отца. Как только убедилась в том, что отец не замечает моего отсутствия, быстро побежала по лужайке к Джонатану, лавируя между группами разговаривающих горожан. В двенадцать лет я была маленького роста, мне было легко спрятаться от взгляда отца за широченными юбками дам. Наконец я подбежала к Джонатану.
— Джонатан, Джонатан Сент-Эндрю, — проговорила я. |