Пусть человеческий мозг уже не единственный точный инструмент, управляющий самолетом. И все же именно он, человек, остается душой, сердцем и совестью комбинации "летчик-машина". Да, так: он — ее совесть!

Ивашин отпустил офицеров. Оставшись вдвоем, генерал и Андрей еще долго говорили о том, чего ни тот, ни другой не хотели выкладывать при других. Андрей мог спорить, не роняя авторитета комдива. И он спорил, уверенный в правильности конструкции капсулы. Однако спор и на этот раз ничем не кончился, потому что генерал, поглядев на часы, сказал:

— Ты несправедлив к Семенову: у него поворотливые мозги, он даже остроумный парень.

— Он просто недисциплинированный офицер. Вот и все.

— Когда я был у него в госпитале, — с усмешкой сказал Ивашин, — он сказал мне кое-что такое… Ах, сукин сын! Если бы и я вместе с тобой не отвечал за то, что он натворил, — простил бы. Ей-ей! Человек, лишенный чувства юмора, без фантазии, без способности расширить видимый горизонт, навсегда заперт в том, что видит. Такому в нашем деле — гроб. Ей-ей!..

Когда они шли по летному полю, Ивашин сказал:

— Учи их хватать за уши темную силу, что приводит ко всем несчастьям.

— Какие уши? — недовольно отозвался Андрей.

— А черт их знает какие! — рассмеялся Ивашин. — И кого хватать — то ли технику, то ли слепые силы природы, то ли самого себя — тоже сразу не объяснишь. В том-то и дело, что каждый в каждом случае должен понять это сам. — И, помолчав, продолжал: — Однажды мальчонкой в деревне понесла меня лошадь. Я, как полагается, босиком, без седла, вместо узды — обрывок веревки. Все существо мое стало величиной с червяка: его можно было уложить в одно слово: "Удержаться!" Я слыхивал, что коня можно усмирить, ухватив за уши. Но ведь до ушей надобно дотянуться. А руки нужны, чтобы держаться за холку. Даже шею-то лошади не обнять — руки коротки. А тут дотянуться до ушей! А они, проклятые, вот они: под самым носом торчат, навостренные. Чувствую: не удержусь. Еще два-три взбрыка — и полечу под ноги коню. Ей-ей, не скажу теперь, как решился: наверное, уж не от храбрости — от страха. Страх, братец, враг номер один. Его-то и надобно хватать за уши.

"Да, хватать его за уши! — думал Андрей, молча шагая за генералом. — Может, и впрямь иногда страшно. Но иначе сбросит, как Семенова…"

Проводив Ивашина до самолета, Андреи смотрел, как генерал непринужденно, без усилия, поднялся в самолет, сел на край кабины, аккуратно постучал сапогом о сапог и легко перекинул ноги через борт. Тело генерала, казавшееся таким грубо срубленным, возле самолета обрело удивительную упругость. Этим Ивашин восхищал Андрея и в годы ученичества. Андрей всегда стремился подражать ему в движениях — простых, уверенных и легких.

Захлопнувшийся фонарь, рев двигателя, и машина точно, уверенно, но вместе с тем как-то особенно осторожно вырулила на взлетную полосу.

Ивашин оторвался, сделав лихачески-короткий, не уставный разбег. В этой старой повадке генерал не мог себе отказать даже тут, хотя знал, что на глазах летчиков должен блюсти авторитет инструкций. Лихость взлета и точность посадки отличали его всю летную жизнь.