|
Но сейчас здесь не было ни людей, ни домов — лишь вымершая земля. Такие участки выглядели одинаково, от них веяло холодом и унынием. Там, где когда-то стояли незатейливые, но прочные дома трудолюбивых жителей Боснии, довольных жизнью, теперь виднелись лишь обгорелые потемневшие руины — все, что осталось от некогда процветавших общин. В воздухе еще держался едкий запах давнишнего пожара, кисло-сладкое зловоние тлена и смерти, как немое свидетельство безмерных ужасов и жестокости, которыми сопровождались карательные акции немцев против югославских партизан. Изредка попадались небольшие каменные строения, на которые фашисты не стали тратить ни боеприпасов, ни горючего, в то время как все здания больших размеров были разрушены до основания. Церкви и школы, судя по всему, служили главной мишенью. В одном месте в беспорядке валялись медицинские инструменты, покрытые копотью, вероятно — оборудование операционной, а рядом остатки маленького сельского госпиталя, уничтоженного почти полностью. Сохранившийся фундамент возвышался над землей не более, чем на три фута. Мэллори попытался представить себе судьбу пациентов, находившихся в госпитале, и теперь уже не думал о тех сотнях тысяч югославов (по данным капитана Йенсена, их насчитывалось 350 000, а если учесть, женщин и детей, то не меньше миллиона), которые сплотились под знаменем маршала Тито. Ведь если на минуту отвлечься от чувства патриотизма, страстного стремления к свободе и жажды мести, у них просто не было другого выхода. Мэллори представил себе народ, у которого в буквальном смысле слова ничего не осталось, которому нечего было терять, кроме жизни, а она, судя по всему, мало ими ценилась, но который с победой над врагом приобретал все. Мэллори подумал, что будь он немецким солдатом, перспектива попасть в Югославию отнюдь не обрадовала бы его. Это была война, в которой вермахт не мог рассчитывать на победу, как, впрочем, и любая другая армия Западной Европы, ибо народы высоких гор практически непобедимы. Мэллори заметил, что проводники-боснийцы, проходя через безжизненные, разрушенные деревни своих соотечественников, большинство которых наверняка погибло, не глядели по сторонам. Мэллори понимал, что им и не обязательно смотреть: у каждого были свои воспоминания, своя непосильная ноша, свой счет к карателям. И если вообще возможно испытывать к неприятелю какое-либо иное чувство, кроме ненависти, то в данный момент Мэллори даже посочувствовал немцам.
Через некоторое время они вышли с узкой извилистой горной тропы на дорогу, не широкую, однако достаточную, по крайней мере, для одностороннего движения. Проводник-босниец, возглавлявший колонну, вскинул руку и остановил свою лошадку. — Неофициальная нейтральная полоса‚ — сказал Мэллори. — Похоже на то. Кажется, именно здесь они выпихнули нас из грузовика вчера утром. Предположение Мэллори подтвердилось. Партизаны повернули своих лошадок, широко заулыбались, помахали руками, прокричали непонятные слова прощания и, подгоняя лошадей, стали возвращаться той же дорогой. Группа в семь человек пошла вперед. Мэллори и Андреа возглавили колонну, а двое сержантов замыкали шествие. Снег прекратился, облака рассеялись, и сквозь верхушки поредевших сосен стали проникать солнечные лучи. Андреа, смотревший влево, неожиданно перегнулся в седле и тронул Мэллори за руку. Капитан взглянул в направлении, указанном Андреа. Ниже по склону, менее чем в сотне ярдов, там, где кончался лес, среди деревьев виднелся некий предмет ярко-зеленого цвета. Мэллори повернулся в седле. — Вон там, внизу. Я хочу взглянуть. Из леса не высовываться. Лошадки осторожно и вместе с тем уверенно зацокали копытами, спускаясь по крутому скользкому склону. Не доезжая до опушки ярдов десять, по сигналу Мэллори всадники спешились и осторожно пошли вперед, передвигаясь от одной сосны к другой. Последние несколько футов они преодолели ползком, пока наконец не залегли, укрывшись за стволами крайних сосен. |
