Когда он вернулся, воскрес из мертвых, ни жены не было, ни дочери. Он искал, писал письма, но на эти ответа не было…

Что же его опечалило, ранило?

Может быть, то, что дали ему четко понять: дорог не он сам, а его библиотека. И хотя именно в ней вся его жизнь и именно она — единственное его сокровище, обидно было чувствовать, что не библиотека при нем, а он при библиотеке, как бы ее живой стеллаж.

А может быть, опечалило совсем не это, а дух ярмарки, чуждый духовным отношениям, о которых мечтал он всю жизнь: и с людьми, и с городом, и с миром. Даже явилась мысль, недостойная, несправедливая: не была ли напрасной вся его жизнь, если на излете ее поставили ему это условие?

В те дни обиды и печали получил он письмо от одного молодого врача из винницкой больницы имени Пирогова, тоже страстного книголюба, к тому же сочиняющего стихи. Украинский язык, на котором письмо написано, сохранил в обыденной речи возвышенную поэтичность, не кажущуюся архаичной.

Если перевести дословно, ничего не заземляя, как это иногда любят делать сегодня, одну строку из письма винницкого врача-книголюба, она зазвучит несколько старинно:

«Узнав Вас, я стал все в мире видеть иными очами, Вы насыщаете людей вечно живым духом, не давая забывать об истине: благословен тот, кто накормил тебя хлебом, но трижды благословен тот, кто дал тебе пищу духовную».

Письмо это вернуло Киселеву веру в себя и в жизнь, но все же боль окончательно не унялась.

Что же вызвало эту боль, что его ранило?

Наверное, попытка насилия над «духом живым», над душой, над самым сокровенным — над последней волей. Существуют условия, которые нельзя ставить человеку, не рискуя поранить в нем истинно человеческое. Есть вопросы изначально суверенные, которые надо решать лишь наедине с собой. К ним, видимо, относится и завещание — его суть и его тайна.

И Киселев отказался от мысли о переезде, остался на старом месте…

Но его жилище, хоть неказисто, открыто всем, кто хочет читать, думать, общаться. И городская интеллигенция любит этот дом, сырой и тесный…

Киселев, отказывая себе во всем, порой действительно не обедая, ходит ежедневно в местный книжный магазин, где его чтут как книголюба, возвращается домой с покупкой, и нет в эту минуту человека его счастливей.

Если книга открыла ему что-то новое и интересное, он пишет автору, тот через несколько дней распечатывает конверт, достает листки бумаги, испещренные изящным старинным почерком, чувствует, что его поняли, полюбили, и — тоже счастлив…

…Я рассказал о некоторых читателях.

Перед читателями я чувствую себя в неоплатном долгу: моя писательская судьба в одном отношении сложилась счастливо — я получил за последние годы больше десяти тысяч писем и… не на все ответил. Отсюда и чувство неоплатного долга. Ведь все эти письма помогали мне жить и работать. Но мне захотелось рассказать о читателе не только потому, что он понимал и помогал. Мне самому хочется его лучше понять…

Кто же он — читатель сегодняшний, старый и юный, умудренный жизнью и лишь начинающий жить? Попытка дать им собирательный портрет была бы и малоосуществимой по причине неисследованности всего богатства его духовной жизни, и, видимо, нескромной с моей стороны.

Написанное мною не более чем эскизы, наброски к портрету — штрихи.

И все же одна особенность сегодняшнего читателя заслуживает того, чтобы быть отмеченной как, может быть, наиважнейшая: в век победоносного могущества техники и науки он ощутил с беспримерной силой ценность моральных основ жизни, красоту человечности.

Сегодняшний читатель — духовно богатая, нравственно содержательная и социально активная личность.

Гражданин Щеколдин

Несколько лет назад, весной, позвонила мне незнакомая женщина и, назвав себя: «Эмма Сазонова из Керчи», сообщила, что волнует ее загадочная и горестная судьба замечательной библиотеки Воронцовского музея в Алупке.