— И вы хотите, чтобы я морально выручил вас, обменял ее на «Ладу»?

— Но вы же сами говорили, что этот вариант для вас возможен!

— Я обманул вас. Он невозможен для меня.

— Ну конечно, — тут она обиделась по-настоящему, — я-то из тех людей, которых можно обманывать…

Я поднялся, опять подошел к шкафам.

Я подошел к шкафу, который был заполнен изданиями древнеримских классиков. Целых две полки занимал Цицерон.

— Дед ваш любил Цицерона?

— Мой дед вообще был удивительным человеком, — резко ответила она. — Но лучше сейчас поговорим о капитане. Что же мне теперь делать?

— Подарите ему Диккенса. Или Цицерона.

— Перестаньте шутить! К тому же он и не возьмет.

— Расскажите ему все как есть.

— Не хватит духу. Ведь он еще раз у меня был. С тортом. Сидел, опять пили чай. Он снова рассказывал о себе и радовался тому, что совершил такой удачный, такой замечательный обмен. Он говорил, что уже позвонил строителю, который занимается его дачкой, чтобы соорудили для книг много-много полок, и говорил, как ему будет хорошо с этими книгами. Он говорил, что видел почти весь мир, а вот читать было некогда, а сейчас, несмотря ни на что, у него будет хорошая старость. Это его дословное выражение: «хорошая старость». «У меня, — говорит, — будет „хорошая старость“ — воспоминания и книги, книги и воспоминания». И вот я ему завтра открываю все как есть…

Надо было уходить, но оторваться от библиотеки я не мог, опять подошел к шкафам, мне попался на этот раз один из томов «Истории нравов», живописно повествующий об экзотике разных веков и народов. Я углубился и забыл обо всем.

Ее голос вывел меня из забытья.

— Раритет? — четко, по-деловому осведомилась она.

— Нет, — ответил я, — но тоже редкость…

4

Я вышел из старого дома и ступил на палубу корабля. Ее чуть покачивало. Вокруг клубился туман. Я повернул голову и увидел рядом с собой человека — его большое, массивное лицо было настолько рельефным и резким, что даже в тумане отчетливо вырисовывались все черты и морщины. И я его узнал. Это был Цицерон.

— Нам теперь надо поговорить, — обратился он ко мне отлично поставленным голосом оратора, — о нравственной красоте. Рассмотрим вопрос об уважении к людям, и, так сказать, об украшениях жизни — о воздержанности, об умеренности, о всяческом успокоении душевных треволнений и о соблюдении меры во всем… Положение это содержит то, что по-латыни можно назвать…

Он перешел на латынь, я перестал его понимать и лишь наслаждался голосом и медью мертвого и вечно живого слога.

— Однако, — расстался он наконец с латынью, — мы рассматриваем это положение долее, чем нужно. Суть его в том, что умеренность, скромность, самообладание и воздержанность неотделимы от нравственно-прекрасного. Надо пользоваться благоразумно словом и делом, по-гречески это называется…

Он перешел на древнегреческий, и я опять перестал его понимать.

Ветер усилился, я поднял голову, чтобы посмотреть, выдержат ли паруса, и увидел, что стою перед собственным домом.

5

Через неделю у метро на рекламном щите появилось объявление:

«Роскошная библиотека с редкостями, раритетами; суперраритетами, изданиями Новиковской типографии и полным собранием сойкинского Дюма обменивается на дачу… Тел… …Марину».