— А самовар он может достать? — выдавила из себя одна школьная наша подруга. — Северный, старинный?

— Может.

— А лапти вологодские? — оживился кто-то.

— И лапти может! — ликовала Владеющая. — Володя-сантехник личность фантастическая. Что лапти! Он недавно прялку раздобыл — любой музей лопнет от зависти. Два семейства из-за нее чуть не передрались, но потом, как люди интеллигентные, разошлись мирно: распилили надвое и жребий тянули — кому низ, кому верх.

— Те, кому выпал низ, сейчас разводятся, опять будут пилить… — с тонкой иронией заметил хозяин дома.

— А ты не пилил бы?! — быстро поставила его на место жена. — Ну конечно, — вернулась она к основной теме, — и самовар, и лапти — это вещи сопутствующие для Володи. Его коренное увлечение — иконы. Тут он бог. Но… — она понизила таинственно голос: — Есть человек и поважнее его. Сашка…

— Сашка?.. — выдохнули мы, как зачарованные.

— Да. По кличке Псих.

— Тот, — поморщился муж, — что ходит к нам по ночам?

— Сашка, — повествовала дальше жена, — собирает не через товарищей, он сам лазает по старым церквам, и после тишины соборов его угнетает шум города, потому и ходит ночами. Он ужасно нервный: когда достает икону, у него руки играют…

— А не кажется тебе, — подал наконец голос психолог-лингвист, — что Сашка с иконой сигматически то же самое, что Гамлет с гитарой? Шекспировский герой с расхожим символом наших дней и, извини меня, конокрад тоже с определенным…

— Зарабатывает он, — невежливо перебил его хозяин, — побольше, чем в минувшие века конокрады.

— Вечные типы с сегодняшними символами, — мудро вздохнул старик-юноша.

— Зарабатывает он, конечно, хорошо, — сердито согласилась жена, — но кто еще достанет вам икону школы Дионисия? Рублева и Черного? Псковскую, новгородскую, суздальскую? Византийскую? Кто, если не он?! Любые…

— …масти, — подсказал психолог-лингвист.

И тут она рассвирепела. От возбуждения лицо ее казалось покусанным пчелами.

— Это не твоя область — иконы. Их язык тебе не понятен.

— А что они вам говорят? — осмелел я.

— Они говорят мне, — торжественно возвысила она голос — я — та ценность, которая существует независимо от тебя, от твоего дома, от времени, в которое ты живешь, я родилась в веках и уйду в века. Я стала на миг стеною в твоем доме, чтобы напоминать тебе о вечности. Лови же этот отблеск чистого золота… — И она, растроганная, умолкла.

И тогда я первый раз за вечер рискнул выдать при «недреманном оке» развернутый текст.

— Что же дороже, — обратился я к Владеющей, — золото или храм, освящающий золото?

— Это не ваши слова! — почему-то обрадовалась она.

И посмотрела с надеждой на юношу-старика. Тот молчал торжественно, углубясь про себя в текст.

— Андрей Белый? — жадно, точно затевая игру, допытывалась хозяйка. — Мережковский? Поздний Ходасевич? Ранний Бурлюк? Евгений Евтушенко?..

— Нет, — ожил психолог-лингвист, — не Евтушенко… и не Вознесенский… и не Ахмадулина… Нечто более раннее.