В наше время, за редкими исключениями, литературная критика не выполняет роли философской публицистики. И было бы наивно объяснять это только тем, что нет, мол, фигур, равных по масштабности Писареву или Добролюбову. Современная жизнь требует от философской публицистики не «двухступенчатого», а совершенно непосредственного осмысления. Динамика и ритм нашей жизни имеют мало общего с динамикой и ритмом жизни минувшего столетия.

«Роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге», — любил повторять Стендаль. Ждать сегодня, пока дорога отразится в зеркале (то есть в «романе», в литературе), чтобы начать ее философски осмысливать, весьма рискованно: в действительной жизни, так сказать, под ногами, она уже будет не та.

И эта ситуация весьма усложняет задачи, стоящие перед сегодняшней философской публицистикой: она должна не только осмысливать, но и непосредственно отображать, то есть выполнять большой труд отбора. Ибо перед тобой уже не зеркало, а сама дорога с поворотами и рытвинами, с постоянно меняющимся ландшафтом.

Когда я пишу «сегодняшняя философская публицистика», то, несомненно, выдаю желаемое за действительное.

Мне трудно судить о том, есть ли такая публицистика за рубежом: у нас крайне скупо переводят работы западных публицистов. Но появляющиеся иногда сообщения о выпускаемых в католических издательствах миллионными тиражами книгах, которые посвящены смыслу жизни, назначению человека, о выступлениях в популярных журналах и газетах с беседами на животрепещущие современные темы философов-экзистенциалистов говорят о том, что потребность в философской публицистике, видимо, явление общемировое, отражающее особенности нравственного развития человечества. Социологи уже успели установить, что публицистику, помогающую читателю ориентироваться в лабиринте современной жизни, читают больше и охотнее, чем традиционные жанры: романы, повести и т. д. Человек порой не может разрешить себе роскоши идти по «большой дороге» с зеркалом. Дорога такая, что нужны не зеркала, а миноискатели.

Мне не хотелось бы тут бездумно повторять ставшие уже избитыми соображения о небывалой сложности нашего века. Эту сложность я и имел в виду, как легко догадаться, когда говорил о потребности видеть. Но вот что необходимо отметить: сложности этой соответствует новый уровень социального и нравственного сознания людей. Впервые в истории человечества становится возможным серьезный философский разговор с миллионами.

* * *

Но и в этом общемировом подъеме сознания советский читатель остается фигурой поразительной, даже уникальной. Философский склад ума, которым от века обладал «маленький человек» в России, беспокойный и бесстрашный искатель истины (что гениально запечатлели Достоевский, Толстой, Горький), теперь, когда для нашей Родины канула навсегда в вечность историческая эпоха «маленьких людей», этот философский склад ума раскрывается все полнее и ярче. Современник и соотечественник наш — удивительно, на редкость думающий человек!

Я мог бы еще долго говорить доброе и высокое о нашем, советском читателе, о его большой культуре, эмоциональном богатстве, таланте сопереживания и, разумеется, о его уме, но, видимо, полезнее, не распыляя похвал, обратиться к современной читательской психологии.

Думаю, что публицистика афоризмов, внешнего пафоса, только эмоций, даже обаятельно искренних, ярких эмоций, публицистика «возвышенных» и «испепеляющих» слов не может иметь сейчас большого успеха у читателей, даже когда за этой публицистикой и стоит человек, искренне взволнованный, много переживший.

(Понимаю, что вопрос об «эмоциональной» публицистике, о ее созвучности времени и сознанию читателя дискуссионен, и высказываю лишь мое личное мнение о ней, глубоко отрицательное.)

Вопрос о соотношении «ума и сердца» в публицистике (как и вообще в искусстве) сложен.