Зрелище, представшее их взорам, очевидно, так возбудило этих господ, что некоторые из них в своем увлечении не удержались от выкриков, таких, как «симптом Бульцера» или «порог симультанной объективности», и, возможно, очередь еще и сейчас змеей проползала бы за моей дверью, если б я не принял решительные меры: преследуемый этим буравящим ощущением в затылке, этим пульсирующим ознобом в спине, я собрал в карманное зеркальце свет электрической лампочки и отбросил его на глазок. Луч мгновенно его очистил. За дверью послышался сдавленный возглас и сдавленное предостережение, а следом — суетня, семенящий топот и твердые шаги колонны, отступающей со все большей бесцеремонностью, и сразу же отлегло, рассеялось изводящее ощущение в спине.

Я с облегчением погладил тетрадь и сделал возле стола небольшую разминку, но тут в замке заскрежетал ключ, дверь открылась, и все еще недовольный Йозвиг шагнул через порог без слов, но с требовательно протянутой ладонью. Он требовал сочинение, эту дань уроку немецкого, очевидно отряженный для ее взыскания Гимпелем или Корбюном, скорее, даже директором Гимпелем. Я изобразил удивление, испуг и даже позволил себе протестующий взгляд, но наш любимый надзиратель, показав на занимающуюся над Эльбой зарю, сказал:

— Давай сюда эту пакость, хватит сидеть взаперти.

Чтобы убедиться, что я не бездействовал в своем затворе, он схватил тетрадь и согнул ее, так что страницы журча побежали мимо его большого пальца.

— Видишь, Зигги, — сказал он, и мне послышалось какое-то отеческое удовлетворение в его голосе, — если что нужно, так оно и удается, даже сочинение. — Он одобрительно положил руку мне на плечо и кивнул улыбаясь. Пожурил меня, зачем я всю ночь просидел за столом. Директор уж наверняка меня похвалит. Он смотрел на меня чуть ли не с благодарностью, предложил отнести тетрадь в канцелярию и уже повернулся было уходить, как я его окликнул и потребовал тетрадь обратно. Наш любимый надзиратель недоверчиво и удивленно посмотрел на меня и, свернув тетрадь в трубку, высоко ее поднял.

— Но ведь ты свое наказание отбыл, — сказал он с недоумением. На что я отрицательно покачал головой.

— Ничего я не отбыл. Все только начинается. «Радости исполненного долга» еще впереди. Это всего лишь начало.

Карл Йозвиг полистал мою вступительную главу, сосчитал страницы и осведомился с сомнением:

— Ты еще не кончил, даром что писал всю ночь?

— Я описал только, как они возникли, — пояснил я, а он с новой обидой в голосе:

— И на это ушло столько времени?

— Так ведь и радости были долгие, — возразил я и добавил! — Согласитесь, штрафное задание требует серьезного отношения.

— Чем успешнее наказание, тем успешнее исправление, — подтвердил Йозвиг.

— Вот именно, — отозвался я.

— Ты знаешь, — продолжал он, — как я на тебя надеюсь.

— Знаю, — сказал я.

— Работа должна быть на «отлично» по всем статьям. Вот и сидеть тебе взаперти, пока не сделаешь все как следует. Будешь питаться один. Будешь спать один. Только от тебя зависит, когда ты к нам вернешься.

Он еще напомнил мне, о чем говорил директор Гимпель, что работа моя сроком не ограничена и так далее, а в заключение, собираясь сходить за моим завтраком, вернул тетрадь и спросил с неподдельным участием:

— И что же это за напасть на твою голову, Зигги?

— Радости исполненного долга, — ответствовал я.

— Жалко мне тебя, Зигги, — сказал он беззвучно, — ты не поверишь, до чего жалко. — Невольно сунув руку в карман, он извлек оттуда две мятые сигареты и плоский спичечный коробок, торопливо положил под матрац и сказал официальным тоном: — В камерах курить строго воспрещается.