То, что человек скорей мертв, чем жив, стало ясно сразу. Он был весь в крови и никак не прореагировал, когда я присела возле него на корточки. Лицо его, покрытое ссадинами, страшное, какое‑то раздувшееся, показалось мне отчего‑то знакомым.

– Вы не волнуйтесь, – нарочито бодрым голосом произнесла я, – сейчас приедет врач и вас живо вылечит. Скорей всего, ерундовое дело. Ну пара синяков вскочит!

Мужчина молчал. Я сначала перепугалась, решив, что он умер, но потом увидела, что грудь несчастного медленно опускается и подымается. Значит, дышит.

– Лежите спокойно, – продолжила я идиотские речи, – сейчас людей с того света вытаскивают, по кусочкам собирают, не волнуйтесь! На дворе май, но очень жарко, вам не грозит простудиться. Вот если бы вас отдубасили в декабре, тогда да, страшно валяться на асфальте.

Внезапно избитый приоткрыл глаза.

– Вот видите, – воодушевилась я, – вам уже лучше!

Мужчина с трудом разлепил губы:

– Вилка… Ты… Откуда…

Я так и подскочила на месте. Родители дали мне дурацкое имя Виола, что в сочетании с фамилией Тараканова звучит, ну согласитесь, не слишком привлекательно. Все знакомые рано или поздно начинают звать меня просто Вилка. Значит, я знаю этого несчастного, но откуда?

– Вилка, – хрипел мужик, задыхаясь, – влезь мне в карман.

Я сунула руку в его брюки.

– Нет, – сипел несчастный, – расстегни ремень, с внутренней стороны, внизу, почти на брючине, справа, потайной кармашек на молнии.

Я покорно выполнила его просьбу и на самом деле обнаружила нечто плоское, оказавшееся при более детальном рассмотрении самой обычной дискетой, только не черного, а красного цвета.

– Отнеси, – с видимым трудом бормотал избитый, – только Ритке не говори, умоляю…

– Куда нести? – я решила поддержать разговор, недоумевая, кто такая Рита.

– Завтра, в три часа дня, возле памятника Пушкину на Тверской, женщина придет, Лариса…

– И как я ее узнаю?

– Возьмешь в правую руку новый номер журнала «Отдохни», встанешь справа от монумента и жди, она сама подойдет, только никому ни слова, особенно Ритке.

– Ладно.

– Нет, поклянись.

Я не очень люблю произносить торжественные обещания, в самую драматическую минуту меня начинает разбирать смех. Из‑за этого меня в третьем классе не приняли в пионеры. Когда на сцену, где стояла шеренга детей, одетых по случаю праздника в белые рубашечки и блузочки, влез ветеран и козлиным голосом заблеял о том, как мы должны быть благодарны партии и правительству за счастливое детство, я начала хихикать. Сколько ни щипала меня Томуська за ногу, сколько ни шипела: «Немедленно прекрати», – не помогло.

В результате красные галстуки получили все, кроме меня, и мачеха Раиса была вызвана к директору. Назад она вернулась потная, слегка пьяноватая, швырнула на стол пакетик карамелек и сказала:

– Ешь, Вилка, забудь про ихнюю обиду. Ишь, чего удумали, за хорошее настроение ребенка наказать, уроды! Я так и сказала твоему директору: «Что ж она, когда галстук повязывают, рыдать должна?»

– А он? – замирая, поинтересовалась я.

Директор казался таким всемогущим, всесильным. Раиса вытащила из сумки шкалик, плеснула в стакан, ловко опрокинула содержимое в рот и с чувством произнесла:

– Хватает, зараза, прямо горло обожгло. А он заявил, что сообщит по моему месту работы о том, что я не умею воспитывать ребенка в духе социалистических идеалов.

– А ты?

– А я, – хмыкнула Раиса и снова наполнила стакан, – а я ответила, звони куда хочешь, хрен моржовый, на мое место никто не зарится.