– Да какому коню, – обиделся раненый и, дёрнувшись, зашипел: – Легче, легче тяни. Рваный, кость царапает. Конееду самому. Коня парни завалили. Тогхи зацепил налучиной и весь бок вспорол, вместе со сбруей. Но сильна зверюга! У ней кишки по земле волочатся, а она ещё шагов десять пробежала!

    Урагх что-то бросил на землю и обнадёжил раненого: «Жить будешь. А если не загноится, то долго будешь жить». Раненый на глупую шутку не обиделся, а только посмеялся и сказал, что теперь уж всё равно: не зря пожил, а руку и отрезать можно. Меня даже замутило от такого отношения к смерти и ранам. Сам бы я вопил, не переставая, если бы из меня вытаскивали железный наконечник.

    Самое противное в роханских сулицах и стрелах – легко снимающиеся наконечники. Неопытные бойцы, получив рану таким оружием, часто, в горячке боя, дёргают стрелу или сулицу, и наконечник снимается и остаётся в ране. Хуже того, они бывают прикреплены к древку ремешком, пропущенным через отверстие в одной из граней. Когда дёргаешь древко, наконечник в ране поворачивается и заклинивается. Его уже не вытянуть и не протолкнуть, только вырезать. Часто приходится вырезать вместе с куском мяса. Злое оружие.

    Впрочем, роханцы того же мнения о «чёрной смоле», что хранится в полых рукоятях кинжалов урр-уу-гхай. Думаю, что они согласились бы отказаться от снимающихся наконечников, если бы урр-уу-гхай отказались от «чёрной смолы». Только не знаю, как это можно было бы сделать. Король Рохана может приказать своим воинам крепить наконечники лучше, но буурзам будет трудно договориться о такой «мелочи».

    Тем более что оркскому обычаю мазать клинки «чёрной смолой» сотни лет. Или тысячи, что вернее. Изначально орки были низкорослым народом, не выше гномов, и не отличались особой силой. В схватке один на один любой орк уступал хоть человеку, хоть эльфу и уж тем более гному. Вот и выдумали яд, чтобы даже царапина была смертельной. Урр-уу-гхай в бою и силой, и умением не уступают никому. Но обычай, есть обычай, «чёрная смола» по-прежнему наполняет рукояти кинжалов.

    Что происходило под курганом, я не знаю. Можно было лишь догадываться по изредка раздававшемуся предсмертному ржанию коней или короткому людскому вскрику. Один раз раздались громкие яростные вопли, а потом вдруг со всех сторон через стену полезли орки. Гхажш, ругаясь на чём свет стоит, и непрерывно раздавая направо и налево пинки и зуботычины, отдавал приказы и расставлял прибежавших по четырём сторонам. Из темноты просвистело несколько стрел, кто-то из лезших через стену орков поймал одну между лопаток и повис на острых, торчащих кольях. Остальные немедленно начали стрелять туда, откуда прилетели стрелы. Но, похоже, промахнулись, потому что из темноты что-то насмешливо крикнули на незнакомом певучем языке. Певучий голос покричал ещё немного, но оборвался на полуслове, раздалось заполошное конское ржание, и с той стороны кто-то коротко свистнул. Гхажш опять выругался, приказал, и орки снова начали вылезать из укрепления.

    Эта ночная игра со смертью продолжалась несколько часов, а потом раздался вой. Вой многих волчьих глоток. До этого я думал, что выражение «волосы встали дыбом» – просто оборот речи. Теперь знаю, что такое действительно бывает. Во всяком случае, мои волосы именно «встали дыбом». Каждый волосок на теле встопорщился от ужаса. Вой переливался, становился то выше, то ниже, казалось, волки перекликаются между собой. Этот вой стал знаком и для орков. Сразу же под холмом раздалось знакомое уже мне рычание: «У-р-р-а-а-гх!»

    Гхажш метался по укреплению, словно сам был попавшим в клетку волком. Видно было, что его грызёт нетерпение. И я подумал, что, наверное, место начальника там, где его бойцы, и непонятно, почему Гхажш не уходит вниз, под холм.