– Когда погружаешься в себя,- сказал он,- или если на долгое время перестаешь говорить, то что-то происходит: время становится другим, оно исчезает и возвращается только тогда, когда снова заговоришь.

После того как он это произнес, прошло три года, прежде чем снова зашла речь о времени. Это случилось, когда Катарина в лаборатории сказала, что мы должны его исследовать.

К тому времени прошел уже год после того, как Биль подал нам знак, раскрыв план помощи условно пригодным.

Это произошло в тот момент, когда казалось, что никакого выхода нет.

В «Сухой корке» существовало правило об обязательной поездке домой на выходные раз в три недели, и они отправили меня в Хёве, в колонию для детей-инвалидов. Ничего хорошего из этого не вышло, это учреждение использовалось для содержания детей, которые раньше входили в банды в Копенгагене, а теперь были рассредоточены по разным учреждениям; в колонии они образовали новые банды, они привыкли так существовать. В последний раз мне там выбили четыре нижних зуба и подвергли сексуальному надругательству. Мне вставили серебряные зубы. Я ни за что не хотел снова оказаться там.

В школе Биля я нашел возможность иногда уходить. На большой перемене я сел и написал письмо самому себе от имени моей опекунши на одной из тех пишущих машинок, которые использовались для преподавания в старших классах. В письме было написано, что я приглашен к ней домой в гости, я показал его и получил разрешение уехать. В пятницу вечером после ужина я отправился в Копенгаген. Можно было делать что угодно, наблюдать за людьми или просто гулять по улицам – это было здорово. А поздним вечером – просто возвратиться назад в школу.

И все же я не мог спать – не знаю почему, просто не мог, иногда все выходные я не мог сомкнуть глаз. В понедельник утром чувствовалась страшная усталость, и так продолжалось всю неделю.

То, что я говорю об этих выходных,- неправда. Обычно я никуда не уезжал. Обычно я просто стоял у ворот и смотрел, как мимо проезжают машины. Школа и флигель были пусты, все разъезжались по домам, оставался только я. Мне было совсем не весело.

На следующей неделе я не мог готовить уроки и был равнодушен ко всему.

В это время и был дан знак.

Это случилось на уроке биологии. Биль рассказывал о дарвинизме, о выживании наиболее приспособленных. Это происходит и сейчас, сказал он, и в обществе, но тут закон действует иначе, поскольку мы смягчаем последствия.

После того как он это сказал, наступила пауза. Это было насыщенное мгновение.

Он ни на кого конкретно не смотрел, он никогда прямо не обращался к кому-либо. Но, возможно, в это мгновение именно я понимал его лучше всех.

Тем, кто был внутри этой жизни, то есть большинству, было трудно осознать, что он имел в виду, они лишь чувствовали радость оттого, что они – внутри и относятся к наиболее приспособленным.

Для тех, кто находился вне этой жизни, почти все было заполнено страхом и отчаянием – я все это знаю.

Понять это можно лучше всего, когда находишься на границе между двумя состояниями.

Существовал закон – вот что было ясно. Он кого-то предпочитал, кого-то обрекал на гибель. Но для тех, кто находился на границе, они пытались смягчить последствия. Таким предоставлялся шанс. Частная школа Биля была этим шансом.

Понять это лучше всего можно, когда тебя объявляют условно пригодным для выживания.

Биль очень редко замолкал посреди урока. Но, проговорив это, он остановился. Это не было запланировано заранее, это была непроизвольно возникшая пауза. Мы приблизились к чему-то очень важному.

«Прислушивайтесь к паузам. Они говорят больше слов».

Скрытый дарвинизм. План, который угадывался за временем, состоял в естественном отборе. Время было тем орудием, которое осуществляло этот отбор.