Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жен, надоедавших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся не в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жен толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.

Согревшись у жаровни, хан перешел в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы Тохта видит себя таким же могучим, как Бату-хан или Берке-хан. А может, подобным далекому предку Чингису?

Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.

* * *

Человек разумный не живет без душевной боли. Сопричастный природе, окружающему миру, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живут лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни ее или ее детенышам.

Сарайский епископ Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя Исмаил, он служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и тогда, когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли ее — Орда и шведы, Литва и немцы… Рыцари в чело норовят ударить, шведы — в оплечье, а Орда — в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.

Им бы, князьям, объединиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю…

Так рассуждал сам с собой сарайский епископ, обходя своих прихожан. В то отдаленное время даже облеченный великим саном духовный пастырь шел к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у сарайского епископа бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал: «Помни о том, лечи души словом Божьим».

Припорошенной снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.

Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рожденные в землях рязанских и ростово-суздальских, владимирских и переяславских, московских и тверских, теперь были обречены доживать остаток лет в неволе.

Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далекий сон виделась им родная сторона.

Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели от слез.

Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из Московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в темной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:

— Больно, Авдеюшка?

— Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль знал, что лежать моим костям в родной земле.

— Терпи, Авдеюшка.

В потемках Исмаил не увидел, но догадался, как горько усмехнулся старик.

— Сорок лет терплю, владыка. — Костлявой рукой он поднес к губам руку епископа.