Я грустно кивнул. Какие-то вопросы для меня, разумеется, оказались настоящей terra incognita, но я достаточно хорошо представлял себе американскую историю, чтобы признать справедливость сказанного. Более чем когда-либо я был потрясен многогранностью его научных интересов. Он, безусловно, значительная фигура в немецком ученом мире, глубокий мыслитель с широким кругозором. Какое счастье быть его отцом! Не в первый раз, но, пожалуй, с особым волнением я возблагодарил Бога и судьбу за то, что когда-то перевез свою семью из австрийского Браунау, где я родился в 1899 году, в Баден-Баден, где мой сын вырос в университетской атмосфере, у самого Шварцвальда, всего в ста пятидесяти километрах от Вюртембергского завода дирижаблей имени графа Цеппелина в Фридрихсхафене, на берегу Боденского озера.

Я поднял свой бокал в торжественном, безмолвном тосте — мы уже добрались до этой стадии трапезы — и отпил глоток огненного шерри-бренди.

Подавшись ко мне, сын очень тихо продолжал:

— Должен сказать тебе, Дольфи, что моя новая большая книга, заинтересующая, полагаю, и широкого читателя, и ученых, мой Meisterwerk, который я собираюсь назвать «Если бы все пошло не так» или, возможно, «Если бы все обернулось по-плохому», будет целиком посвящен иллюстрируемой разнообразнейшими примерами теории ключевых событий истории, ее, если можно так выразиться, переломных моментов. Эта теория может показаться умозрительной, но она твердо опирается на факты. — Он бросил взгляд на свои наручные часы и пробормотал: — Да, время еще есть. Итак… — Лицо его помрачнело, голос зазвучал тихо, но внушительно. — Я расскажу тебе еще об одном переломном моменте, о самом спорном и при этом о самом важном из всех. — Тут он сделал паузу. — Должен предупредить, Дольф, мой рассказ может показаться тебе неприятным.

— Не думаю, — благосклонно улыбнулся я. — Но, как бы то ни было, продолжай.

— Хорошо. Итак, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда британцы прорвали линию Гинденбурга и усталая немецкая армия окопалась вдоль Рейна, как раз перед тем, как союзники под командованием маршала Фоша, нанеся последний сокрушительный удар, проложили дорогу к самому Берлину…

Теперь я понял, почему он меня предупредил. В моем мозгу сразу вспыхнули воспоминания о той битве — ее слепящее зарево и оглушительный гром. Рота, которой я командовал, была одной из самых бесстрашных, готовых обороняться до последнего патрона. Но нас отбросили назад сильнейшим ударом превосходящего числом противника, вооруженного полевыми пушками, танками и бронированными машинами, не говоря уже о воздушном флоте, состоявшем из самолетов «де хевилленд», «хендли-пейдж» и других крупных бомбардировщиков, сопровождаемых жужжащими, как насекомые, «спадами» и прочими. Их авиация разметала в клочья последние «фокке» и «пфальцы» и нанесла Германии гораздо больший ущерб, чем наши цеппелины Англии. Назад, назад, назад! Перестраиваясь на ходу, мы отступали по разоренной Германии. Оказавшись среди развалин Берлина, даже самые храбрые из нас вынуждены были признать, что мы разбиты, и безоговорочно сдаться.

Его рассказ вызвал у меня яркие, прямо-таки обжигающие воспоминания. Сын, между тем, продолжал:

— В тот поистине судьбоносный момент, Дольф, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого, существовала большая вероятность — и я это неопровержимо доказываю в своей книге — немедленного заключения и подписания перемирия, и тогда война закончилась бы, по сути дела, ничем. Президент Вильсон колебался, французы очень устали, и так далее. И если бы так случилось, — придвинься ко мне поближе, Дольф, — тогда настроения немцев в начале двадцатых были бы совсем другими.