[Заметки В. Н. обрываются. Возвращаюсь к записям Ивана Алексеевича:]

Лето, восемнадцатый год, Киев.

Жаркий летний день на Днепре. На песчаных полях против Подола черно от купающихся. Их всё перевозят туда бойкие катерки. Крупные белые облака, блеск воды, немолчный визг, смех, крик женщин — бросаются в воду, бьют ногами, заголяясь в разноцветных рубашках, намокших и вздувающихся пузырями. Искупавшиеся жгут на песке у воды костры, едят привезенную с собой в сальной бумаге колбасу, ветчину. А дальше, у одной из этих мелей, тихо покачивается в воде, среди гнилой травы, раздувшийся труп в черном костюме. Туловище полулежит навзничь на бережку, нижняя часть тела, уходящая в воду, все качается — и все шевелится равномерно выплывающий и спадающий вялый белый бурак в растегнутых штанах. И закусывающие женщины резко, с хохотом вскрикивают, глядя на него.

Часть вторая

Одесса

1918

[В Одессу Бунины приехали в начале июня 1918 года, вероятно 3/16 июня, так как в Одесском дневнике Веры Николаевны под датой 3/16 июня 1919 года сказано: «Год, как мы в Одессе». Жизни в Одессе посвящен пространный дневник В. Н., как и страницы записей Бунина, сохранившихся в том виде, как были сделаны в свое время. Это пожелтевшие, исписанные его рукой листки бумаги, размера «фолио», сложенные пополам. Почерк нервный и местами неразборчивый. Начало и конец отсутствуют. Относятся эти записи ко времени, когда Одесса находилась в руках большевиков в 1919 году. Предполагаю, что из этих заметок частично родились впоследствии «Окаянные дни».

Из дневника Веры Николаевны, перепечатанного на машинке, иногда в нескольких вариантах:]

17/30 июня.

Мы на даче Шишкиной. Опять новая жизнь. […] Я сижу на веранде с цветными стеклами — как это хорошо! На столе розовые лепестки розы, а в бутылке красная роза — принес Митрофаныч: «Лучшая роза из моего сада!»

У нас Нилус. Он согласился на предложение Яна жить с нами, Буковецкий еще колеблется.

19 июня/2 июля.

[…] Ян опять в городе. Мне жаль его. Но сама я еще не способна на трепку. […] Отдыхаю от людей, от забот. Рада, что мы живем вдвоем. […] Отравляет мысль о Москве. Как там живут? Голодают ли? Мы ничего не знаем почти месяц.

Объявился Керенский. «Одесские Новости» поднимают его на щиты, сравнивают с Гарибальди и Мицкевичем… […]

20 июня/3 июля.

[…] Ян все «вьет свое гнездо», — дай-то Бог, чтобы его труды не пропали даром!

22 июня/5 июля.

[…] Вчера вечером пили чай у Недзельских. У них был художник Ганский, первый русский импрессионист. […] Пришли туда и Тальниковы. Впрочем, Юлия Михайловна скоро ушла и хорошо сделала, т. к. между Ганским и Тальниковым возник очень острый разговор по поводу евреев. Ганский ярый юдофоб, почти маниак. […] Тальников сдерживался, но все таки горячился. […] Слушать было тяжело, неприятно-остро. […]

Ян опять в городе. Он понемногу приходит в себя. О политике говорит мало. […]

25 июня/8 июля.

Месяц уже прошел, как мы уехали из Москвы. Живем в другом мире: другие люди, другая природа. Получили всего несколько открыток от Юлия Алексеевича и письмо от мамы. 14 июня они еще не знали, где мы. Знают ли теперь?

Приехали Гребенщиковы. Настойчиво поселились у Федоровых в подвале. Мне кажется, они сердятся, что мы не предложили им жить с нами.