«И наконец, Тони, у меня к тебе вопрос. Что это за фамилия „Хэрод“? Ты утверждаешь, будто происходишь из христианской семьи Среднего Запада, и ты уж точно частенько поминаешь Христа и Бога мать, но у меня такое впечатление, что имя „Хэрод“ идет из какого-то другого источника, а? Скажем, Ирод. Очень может быть, что мой дорогой племянничек — еврей. Ну ладно, теперь это не имеет значения. Можем поговорить об этом, если встретимся в раю. А пока — на этом пленка не кончается, Тони. Я тут добавил кое-какие отрывки из новостей. Возможно, они покажутся тебе поучительными, хотя вообще у тебя, как правило, нет времени, чтобы заниматься такого рода вещами. Прощай, Тони. Или, точнее, Auf Wiedersehn».

Вилли помахал камере рукой. На несколько секунд изображение на пленке исчезло, потом появилась запись передачи новостей, пятимесячной давности, о поимке Голливудского Душителя. За этим последовали еще отрывки новостей, все о бесцельных убийствах за тот год. Двадцать пять минут спустя пленка кончилась, и Хэрод выключил аппарат. Он долго сидел, сжав голову руками. Наконец встал, вытащил кассету, сунул ее в карман куртки и вышел.

По дороге домой он гнал машину на большой скорости, терзая коробку передач; он выбрал дальний путь и въехал на голливудское скоростное шоссе на скорости больше восьмидесяти миль в час. Никто его не остановил. Когда он свернул к своему дому и остановился под желчным взглядом сатира, тренировочный костюм на нем был влажен от пота.

Хэрод подошел к бару возле джакузи и налил себе большой стакан водки. Осушив его в четыре глотка, он вытащил кассету из кармана, потом, сорвав пленку с пластиковых валиков, выдернул ее из кассеты; она витками упала на пол. На то, чтобы сжечь пленку в старом мангале на трассе за бассейном, ушло несколько минут. Среди золы остался расплавленный сгусток. Хэрод несколько раз ударил пустой кассетой о каменный дымоход над мангалом, пока пластик не разлетелся на куски. Бросив разломанную кассету в мусорный ящик рядом с хижиной в саду, он вернулся в дом и налил себе еще стакан водки, на сей раз с лимонным соком.

Хэрод разделся и залез в джакузи. Он уже почти заснул, когда вошла Мария Чен с дневной почтой и диктофоном.

— Оставь все здесь, — приказал он и снова задремал. Через пятнадцать минут он открыл глаза и принялся сортировать пачку свежих писем, иногда диктуя заметки либо краткие ответы в свой «Сони». Пришли еще четыре сценария. Том Макгайр прислал массу бумаг, связанных с приобретением дома Вилли, подготовкой аукциона и уплатой налогов. Три приглашения в гости; Хэрод взял на заметку одно из них: подумать. Майкл Мей-Дрейнен, самоуверенный молодой писатель, прислал наспех нацарапанную записку, — жаловался, что Шуберт Уильяме, режиссер, уже начал переписывать сценарий Дрейнена, а ведь он еще не закончил это барахло! Большая просьба Хэроду вмешаться, иначе он, Дрейнен, отказывается от проекта. Хэрод отбросил записку в сторону, оставив ее без ответа.

Последнее письмо пришло в небольшом розовом конверте со штампом «Пасифик Палисейдз». Хэрод вскрыл его. Бумага была другого цвета и слегка надушена. Почерк плотный, с сильным наклоном и детскими загогулинами.

"Уважаемый мистер Хэрод!

Я не знаю, что нашло на меня тогда, в субботу. Я вряд ли смогу это понять. Но я не виню Вас и прощаю Вас, хотя никогда не смогу простить себя.

Сегодня Лорен Сейлз, мой агент, получила пакет бумаг, связанных с договором по Вашему предложению относительно фильма. Я сказала Лорен и своей матери, что тут какая-то ошибка. Я сообщила им, что беседовала с мистером Борденом об этом фильме незадолго до его смерти, но не давала никаких твердых обещаний.

Мистер Хэрод, на данном этапе своей карьеры я не могу связывать свою судьбу с таким проектом. Уверена, Вы понимаете, в какой ситуации я нахожусь. Это вовсе не означает, что в дальнейшем мы не сможем работать вместе над каким-нибудь фильмом.