На следующий день в полдень встревоженный констебль постучал в дверь кабинета Питта и сказал, что мистер Этельстан немедленно требует его к себе. Ничего не подозревая, Томас направился наверх; все его мысли в настоящий момент были поглощены проблемой возвращения похищенного серебра. Он решил, что суперинтендант хочет выяснить у него, какова вероятность вынесения обвинительного приговора.

— Питт! — взревел Этельстан, как только инспектор вошел к нему в кабинет. Суперинтендант стоял, в большой пепельнице из полированного камня лежала смятая сигара, топорщась рассыпавшимся табаком. — Питт, клянусь Богом, я вас раздавлю! — Его голос поднялся еще выше. — Руки по швам, когда я с вами говорю!

Питт послушно сдвинул каблуки, изумленный багровым лицом и трясущимися руками Этельстана. Очевидно, суперинтендант был на грани того, чтобы полностью потерять над собой контроль.

— Не стойте как истукан! — Обойдя вокруг стола, Этельстан оказался лицом к лицу с Питтом. — Я не потерплю тупое неповиновение! Вы полагаете, вам сойдет с рук все что угодно, да? Только потому, что какому-то сельскому помещику-выскочке вздумалось обучать вас вместе со своим сыном, и теперь вам кажется, будто вы умеете говорить как джентльмен? Что ж, Питт, позвольте вывести вас из заблуждения — вы полицейский инспектор и обязаны соблюдать дисциплину, как и любой другой сотрудник полиции. Я могу повысить вас по службе, если сочту, что вы того достойны, и также запросто могу разжаловать в сержанты или даже простые констебли, если увижу на то причины. Больше того, в моем праве просто выгнать вас из полиции! Я запросто могу выставить вас на улицу! Как вам это понравится, Питт? Ни работы, ни денег. Как вы в таком случае будете содержать свою жену, благородную даму, привыкшую ни в чем не испытывать нужды, а?

Томас едва не рассмеялся вслух: как все это было нелепо! У Этельстана был такой вид, будто он того гляди свалится в обморок, если ничего не предпримет. Но Питту также стало страшно. Пусть Этельстан выглядит смешно, стоя посреди кабинета с багровым лицом, выпученными глазами и раздутой, как у индюка, шеей, стянутой удушливо-жестким белым воротничком, но он находится на самой грани самообладания и запросто может уволить Питта из полиции. Томас любил свою работу; он считал, что приносит обществу пользу, распутывая клубки тайн и устанавливая истину — порой нелицеприятную. Это позволяло ему чувствовать, что он чего-то стоит; просыпаясь по утрам, Томас знал, почему ему надо встать, куда он должен будет пойти, и это наполняло его жизнь смыслом. Если бы его остановили на улице и спросили: «Кто вы такой», он в ответ перечислил бы все то, чем он являлся и почему; и речь шла не только о внешней стороне ремесла, но и о его сути. Этельстан даже не представлял себе, насколько сильным ударом явилась бы для него потеря этой работы.

Но, глядя на багровое лицо суперинтенданта, Питт понял, что тот хотя бы отчасти сознает, какое значение имеет для него работа. Этельстан хотел запугать его, принудить к послушанию.

Значит, дело снова касалось Альби и Артура Уэйбурна. Ничего другого настолько же важного больше не было.

Внезапно Этельстан вскинул руку и ударил Питта по лицу. Боль была жгучей, но инспектор поймал себя на том, что удивляться было глупо. Он стоял, вытянувшись по швам.

— Да, сэр? — ровным голосом спросил он. — В чем дело?

Похоже, до Этельстана дошло, что он до последней капли растерял собственное достоинство, позволив себе отдаться неконтролируемым чувствам в присутствии подчиненного. Кровь по-прежнему приливала к его лицу, но он медленно сделал глубокий вдох, и руки у него перестали трястись.