Он поспешно запустил двигатель, потому что додумывать эту мысль до конца ему было страшно. Полутруп – он ведь полутруп и есть: деньги ему не нужны, лечиться ему поздно… Он даже смерти уже не боится, потому что жить ему невмоготу, больно ему жить. Вот и договаривайся с таким, черт бы его побрал…

Вытянув шею, он поймал в зеркале заднего вида свое отражение и поморщился: его круглое, обычно жизнерадостное и смеющееся лицо сейчас было хмурым, даже угрюмым.

Ремизов старательно подвигал лицом, разминая его, как пересохшую кожаную перчатку, возвращая мускулам подвижность. Давным-давно, еще в старших классах средней школы, он открыл для себя простенький секрет: настроение во многом зависит от выражения лица. Как бы погано ни было у тебя на душе, заставь себя улыбнуться – минуту улыбайся, десять минут, а если надо, то и сутки, – и тебе непременно станет легче. Конечно, скалиться, как идиот, на похоронах собственных родителей не станешь – люди не поймут. Хотя как раз таки похороны родителей Виктор Павлович пережил спокойно, чтобы не сказать – с облегчением. В самом деле, сколько можно коптить небо и учить сына жизни, в которой сам давно ничего не понимаешь? Пожил свое – будь добр, уступи место под солнцем тому, кто еще способен ощутить, как оно греет…

Вернув себе нормальное расположение духа, Ремизов мягко двинул вперед рычаг автоматической коробки передач и плавно утопил педаль акселератора. Машина тронулась, втиснулась в плотный поток других автомобилей и, набирая скорость, пошла в сторону Медведково, где все еще ютился в своем однокомнатном скворечнике доктор исторических наук Петр Алексеевич Байрачный.

По дороге Ремизов вспомнил, что у него кончился коньяк, остановился возле кафе и попросил бармена наполнить флягу. Фляга была литровая – Виктор Павлович не любил мелочиться. Разумеется, выпивать литр коньяка в один присест он не собирался, да еще и за рулем, но вовремя сделанный скупой глоток жидкого огня здорово помогал ему справляться с любыми неприятностями.

Он добрался до места в тринадцать десять и уже собрался было выйти из машины, как вдруг его осенило, что начало второго – это как раз время прихода медицинской сестры, которая трижды в день колола Байрачному морфий. Было совершенно непонятно, почему, зачем одинокого старика выписали из больницы домой, где не было никого, кто обеспечил бы ему хотя бы минимальный уход. Ремизов подозревал, что Байрачный настоял на этом сам, и, вероятнее всего, из-за иконы – очень он боялся умереть вне дома, не успев как следует пристроить свое сокровище. Черт бы его побрал! Дубликат ключа у Ремизова был готов давным-давно. Если бы старика увезли умирать в больницу, заполучить икону было бы проще простого – пришел, открыл, забрал, закрыл и ушел. И никто бы ничего не узнал, и все было бы тихо-мирно, чинно-благородно…

Минуты тянулись мучительно медленно. Чтобы скоротать время, Ремизов вынул из кармана полиэтиленовый пакетик с бруском прессованного кокаина, открыл лезвие миниатюрного пружинного ножа, наскоблил щепотку порошка и втянул его носом. Остаток кокаина он втер в десну, сразу ощутив знакомое онемение и приятный холодок. Кокс был первоклассный – как и номерные знаки на машине Ремизова, он предназначался для использования внутри Государственной думы и стоил недешево, зато и кайф давал настоящий, чистый и легкий.

Когда он удалял с верхней губы последние следы белого порошка, взгляд его остановился на припаркованном прямо перед его машиной «Мерседесе». «Мере» был как «мере», ничего особенного – обыкновенный «пятисотый» цвета «дипломат», солидный и надежный, но слегка морально устаревший. Вот только присутствие именно этого автомобиля в этой конкретной точке пространства и времени почему-то активно не понравилось Виктору Павловичу Ремизову.