|
Пиджак Дракона был распахнут, открывая взору щегольские желтые ремни наплечной кобуры, галстук сбился набок. Рубашка под ним была в клочья изорвана пулями и вся, от воротника до брючного ремня, пропиталась кровью. Глаза Дракона были широко, удивленно распахнуты, во лбу чернело аккуратное круглое отверстие – след контрольного выстрела. В далеко откинутой правой ладони Дракона лежал его неразлучный «стечкин» – насколько мог судить Валерий, даже не снятый с предохранителя. Из-под спины убитого – ясно, что убитого, потому что с такой вентиляцией в башке люди не живут, не научились они еще так жить – натекла целая лужа крови. Валерий заметил, что носок его ботинка стоит прямо в этой луже, передвинул ногу и как-то вдруг сообразил, что там, на улице, слышал вовсе не отбойный молоток. Дракона изрешетили пулями на боевом посту, пока он, Валерий, давясь и чавкая, торопливо жрал чебуреки в воняющем прогорклым маслом шалмане, а потом не спеша нюхал кислород в двух шагах от места перестрелки, за углом…
– Твою мать, – с тоской произнес Валерий Бондарев и, понимая, что уже слишком поздно, все-таки вынул из кобуры пистолет и поставил на боевой взвод. Так он и двинулся к открытой двери кабинета – с пистолетом в одной руке, мобильным телефоном в другой и с холодной тяжестью на сердце.
Собственно, Байрачный был нужен Льву Григорьевичу, как прострел в пояснице. Никакого удовольствия от общения с этим заживо гниющим полутрупом антиквар Жуковицкий не испытал; более того, после той памятной встречи у него осталось ощущение, что он таки подцепил в наполненной болью и запахом лекарств квартире Байрачного парочку голодных бацилл и что бациллы эти уже активно взялись за работу. Это была, конечно, ерунда, но эта ерунда упорно преследовала Льва Григорьевича днем и ночью. Правда, к воскресенью это наваждение уже немного рассосалось, чему поспособствовал коньяк, – и Лев Григорьевич взял себя в руки настолько, что перестал опасаться подхватить несуществующую раковую бациллу через телефонную трубку. В конце концов, созвониться с Байрачным было необходимо, хотя бы для того, чтобы поставить его в известность о предпринятых шагах. Льву Григорьевичу случалось нарушать свои обещания, и притом не раз, – бизнес есть бизнес, и кто не хитрит, тот не выживает, – но слово, данное умирающему правнуку есаула Байрачного, антиквар Жуковицкий намеревался сдержать и сразу же предпринял конкретные шаги в этом направлении. Где-то в начале недели он ждал экспертов из Троице-Сергиевой лавры, которые должны были дать окончательное заключение по поводу иконы. Это была новость, которой следовало непременно поделиться с Байрачным, и, преодолев остатки внутреннего сопротивления, Лев Григорьевич все-таки набрал записанный в телефонной книжке номер. И – ничего. Длинные гудки все тянулись и тянулись в трубке, и после десятого или одиннадцатого гудка Жуковицкий прервал связь. Он ненавидел хамов, которые способны названивать человеку по полчаса. Раз никто не отвечает, значит, либо никого нет дома (что в случае с Байрачным начисто исключалось), либо с тобой не хотят разговаривать. К тому же Байрачный мог спать после укола, или плохо себя чувствовать, или… Или что угодно. В конце концов, так ли уж он был необходим, этот звонок? Лев Григорьевич дал слово, и он это слово сдержал – целиком, до последней буковки. Стоило ли этим хвастаться перед больным человеком, которому самое время думать о душе? Пожалуй, не стоило. Все это было так, но после звонка, на который никто не ответил, в голову Льву Григорьевичу внезапно пришел один вопрос: а откуда, собственно, Витенька Ремизов узнал, что икона покинула квартиру Байрачного? Ведь он звонил Льву Григорьевичу, пребывая в полной уверенности, что Любомльская чудотворная находится у него… «Странно, – подумал тогда Лев Григорьевич. |
