— Ну что ты, батюшка, — встрепенулась Анастасия Михайловна, — скажешь такое!

И дядя Вася словно смутился, махнул рукой:

— Да это я так, в шутку. Но поверишь ли — на неделю уеду в санаторий или в деревню — тянет назад! Не могу в тиши прохлаждаться. Вот когда вокруг все гудит да гремит — у меня и на душе спокойно. Ни одного отпуска еще не догулял до конца.

— А ко мне даже мужики советоваться приходили, — опять начала про свое Анастасия Михайловна, — когда сеять начинать, когда косить, где колодец ставить…

Гаврилов с удивлением слушал бабушку Анастасию. Вот она, оказывается, какая! Оттого, что его любила такая мудрая старая женщина, у 1аврилова стало тепло на душе.

— Откуда же ты знала все это? — недоверчиво спросил Василий Иванович.

— От деда, от отца… Да я и сама соображала, ты что думаешь! — сказала Анастасия Михайловна. — В лес придешь — вроде и ветра нет, а лес сильно шумит — к дождю. Соль отсырела — опять к дождю — вот и хитрость вся. — Она улыбнулась. — Или вот зарницы летом полыхают часто — к урожаю. Если с вечера земля покроется росою — на завтра жарко будет. Летом много желтого листа — осень ранняя.

Василий Иванович смотрел на Анастасию Михайловну и восхищенно крутил головой:

— Ну ты и молодец, Анастасеюшка! Вот молодец! Тебе наркомом земледелия надо быть.

Анастасия Михайловна улыбалась застенчиво. Светилась вся. Видно, ей приятно было слышать эти слова от Василия Ивановича.

— Анастасия Михайловна, — вдруг вспомнил Гаврилов, — ну а колодец как же, где копать?

— Это, Петруша, в деревне почти каждый знает. Где по заре первый пар, туман первый, ляжет — там и копай колодец. Вода близко. Или вот росы сильные на водяных жилах…

Она опять замолчала, опечалилась. Сказала:

— Зима суровая будет нынче. Ох, суровая!.. Тяжелый год, морозный. Сколько рябины-то уродилось! Видели?..

Василий Иванович кивнул. Молча встал из-за стола.

— Спасибо за чай, Анастасеюшка. Пойду я. Завтра на работу рано.

И уже в дверях сказал с горечью:

— Эх, Егупин, Егупин!.. Неужто подлец законченный?!

В ту ночь Гаврилов долго не мог уснуть. Он лежал на своем диване, укутавшись в старенькое лоскутное одеяло, и никак не мог согреться, хотя на улице стояла теплынь. Кончался день 10 сентября, кончалось бабье лето. Какая- то серая, липкая тоска охватила его, такой холод жег его грудь. Егупин… Злой, недобрый человек, но ведь человек, с которым они живут под одной крышей, в одной квартире! Каждый день встречаются. Здороваются. Нет, Гаврилов не думал уже о том, что этот Егупин залез в чужие шкафы, хотел украсть… Егупин ждет, когда начнут умирать ленинградцы. И говорит так, как будто это доставит ему радость. Может быть, ему хочется, чтобы пришли немцы? Немцы, которые каждый день бомбят Ленинград и тоже очень хотят, чтобы умирали ленинградцы? Вот и сейчас в тишине притихшего города слышится тонкий прерывистый вой. Так воют их самолеты. Что же он там, Егупин, слушает и радуется?

Холодно. Так холодно было Гаврилову в ту сентябрьскую ночь, что казалось, уже никогда не согреться. И было жалко мать, которая сидит сейчас где-то у костра, недалеко от передовой, после тяжелой дневной работы; и Анастасию Михайловну, которая сейчас тоже, наверное, не спит в своей большой пустынной комнате, стена к стене с комнатой Егупина. Гаврилову хотелось плакать, но слез не было, словно все слезы высохли.

Гаврилов не был маменькиным сынком. В свои четырнадцать лет он видел и пьяные драки, зверские, бесчеловечные, и видел убийство. Гаврилов шел как-то по Среднему проспекту, когда вдруг раздался выстрел. В толпе прохожих возникло какое-то замешательство, два человека метнулись неожиданно в узенький Соловьевский переулок, а трое других кинулись за ними.