Гаврилов, не чувствуя усталости, смотрел и смотрел на проносившиеся мимо леса, на деревеньки, то освещенные ярким солнцем, то в пелене мокрого осеннего снега. Прошка молчал, не донимал больше разговорами, дядя Леша тоже молчал, внимательно глядя вперед. И вдруг Гаврилов почувствовал, что не сможет не рассказать этим людям, зачем так стремится он в Ленинград.

…Он рассказал им о Егупине во время стоянки на какой-то маленькой станции. Об одном только умолчал — о том, что в кармане у него, аккуратно завернутая в тряпочку, лежит самодельная, из плоского напильника выточенная финочка.

— Так тебе-то зачем туда ехать? — удивился Прошка. — В Кирове надо в милицию пойти. Этого Егупина сразу к стенке поставят. Чего же ты молчал?

— Я не молчал, — ответил Гаврилов. — Я и в Ленинграде в милиции был. Тогда не смогли дознаться. А потом к нему с обыском приходили. Он хитрый. Вывернулся. Я знал, догадывался, что он ракетчик. А как докажешь? Потом он меня убить хотел… — Гаврилов замолчал, не в силах справиться с волнением. — А меня нашли и эвакуировали. Без сознания почти месяц был… Следователю рассказывал — не поверил. Я знаю Только соглашался, чтобы не обидеть.

— Да, может, его там уже сцапали, — не сдавался Прошка. — И кокнули, как немецкого шпиона! А ты и знать не знаешь.

— Не знают же, что он ракетчик. И что убийца— тоже не знают. А других его подлостей им, видать, мало… До них никому дела нет, — с горечью сказал Гаврилов. — Иначе давно бы забрали. А он на свободе… Я вот доберусь домой, одного товарища разыщу там, если он жив. Мы с ним вместе…

— А что, товарищ твой, — спросил горбатый дядя Леша, внимательно прислушивавшийся к разговору Гаврилова с Прохором, — в Питере остался?

— Да, — кивнул Гаврилов. — Только он однажды с завода не вернулся. Наверно, на передовую послали, прямо там танки ремонтировать… Вот мы и потерялись. Если бы он не уехал, мы бы…

— Он, значит, взрослый, твой друг-то? — перебил Гаврилова дядя Леша. И, не расслышав ответа, нетерпеливо прикрикнул — Да громче ты, громче говори. Не слышно!

— Ну да, взрослый. Старый уже, — повысил голос Гаврилов. — Пятьдесят лет ему было, как война началась. Двадцать второго июня.

— Совсем старик, значит, — усмехнулся машинист, и Гаврилов увидел, что лицо у него совсем не злое, как ему показалось сначала, а просто перекошенное каким-то недугом и все в мелких морщинках. И глаза не злые, а просто усталые.

— Но он такой сильный, сильнее его трудно найти, — сказал Гаврилов. — И лучший токарь. На ДИПе работал. Вот если бы он… Если бы найти мне его…

— Его, его ты и ищи, — согласился машинист, озабоченно поглядывая вперед. — Ищи дядю Васю. На завод сходи. Не найдешь — в милицию иди. Не ходи один к этому Иудину.

— Егупину, — поправил Гаврилов.

— Егупину, — согласился машинист. — Не ходи к Егупину. Ненависти в тебе много. Дрожишь вон весь, как больной. А у больного туман в глазах, видеть мешает. Слепому ненависть — беда.

— Да нельзя ему в Ленинград, дядя Леш, нельзя, — вдруг, словно поняв что-то очень важное для себя, испуганно сказал Прохор. — Он же там наделает делов… Пойдем в Кирове вместе в милицию. Объясним что к чему, а?

— Да, — вздохнул дядя Леша и долго молчал, время от времени высовываясь в окошко, поглядывал вперед.

Гаврилов с тревогой следил за ним. А вдруг отведут они его в милицию? И опять все сначала.