– Мне почти обо всем этом рассказала Роуз, – признается он и резко отворачивается от меня.

Солнце расписывает сад сочными оттенками красного и зеленого.

– Можешь возвращаться в дом, – говорит он. – Тебя встретят и проводят до комнаты.

В конце его голос срывается. Я понимаю, что сейчас не время рассиживаться и делать вид, что я от него без ума. Иду обратно к входной двери, оставив его наслаждаться началом нового дня и размышлять о Роуз и рассветах, которые ей не суждено увидеть.

Все последующие дни нам кажется, что Линден позабыл о своих женах. Наши двери не запираются, и мы по большей части предоставлены сами себе. Мы вольны гулять по этажу, у нас своя библиотека и гостиная, но это все. Нам запрещено пользоваться лифтом, кроме тех редких случаев, когда муж приглашает нас на ужин. Обычно мы едим в своих спальнях, куда нам приносят пищу. Я провожу бесчисленные часы в библиотеке: устроившись в мягком кресле, листаю книги с яркими картинками цветов, которые исчезли из нашего мира или во Флориде не встречаются. Читаю о ледяных покровах, уничтоженных войной, и о путешественнике по имени Христофор Колумб, доказавшем, что земля круглая. Находясь в тюрьме, я погружаюсь в историю безграничного, свободного и давно уничтоженного мира.

Я редко вижусь со своими сестрами по мужу. Дженна иногда садится на диванчик рядом с моим креслом и, изредка отвлекаясь от своего романа, застенчиво спрашивает меня, что я читаю. Когда я поворачиваюсь к ней, она вздрагивает, словно в ожидании удара. Но под всей ее робостью что-то скрывается, будто глубоко в ней спрятан ныне сломленный человек, бывший когда-то сильным, храбрым и уверенным в себе. Ее глаза часто застланы мутной пеленой невыплаканных слез. Подолгу мы никогда не разговариваем: одно-два предложения, не больше.

Сесилия жалуется, что в приюте ее не научили толком читать. Засев за столом с книжкой, она то и дело проговаривает какое-нибудь слово по буквам и ждет, пока я произнесу его слитно и, если оно ей незнакомо, объясню, что оно означает. Хотя ей всего тринадцать лет, больше всего она любит читать о беременности и родах.

Удивительно, но при этом Сесилия что-то вроде музыкального вундеркинда. Я иногда слышу, как она играет на клавишной панели в гостиной. Впервые это случилось как-то поздно ночью. Вокруг малютки с огненно-рыжими волосами бушевала вьюга – голограмма проецировалась откуда-то с панели. Но Сесилия, так очарованная фальшивым блеском особняка, играла с закрытыми глазами. Растворившись в музыке, она перестала быть моей сестрой по мужу в платье с крылышками или молодой девушкой, которая вымещает свое раздражение на ни в чем не повинных слугах, швыряя в них ножи и вилки; она превратилась в какое-то неземное создание. Не было внутри ее никакой часовой бомбы – ни малейшего намека на то, что убьет ее уже через несколько лет.

При свете дня она играет куда более небрежно, так, ради забавы, даже не утруждая себя извлечением из клавиш связной мелодии. Панель не будет работать, если не вставить в нее один из сотни слайдов с голограммами. Они сопровождают музыку, имитируя бурные реки, стайки светлячков на фоне ночного неба или все цвета радуги, быстро сменяющие друг друга. Я ни разу не видела, чтобы она дважды использовала одну и ту же голограмму, хотя она на них даже не смотрит.

В гостиной есть все возможности для создания зрительных иллюзий. Одно нажатие кнопки, и телевидение переносит вас на горный склон, каток или ипподром. Пульты дистанционного управления, штурвалы, лыжи, целая коллекция разнообразных устройств помогают воссоздавать реальность. Интересно, вырос ли мой муж в окружении таких приборов, запертый в этом доме-муравейнике, не имеющий другого выбора, кроме как полагаться на обман зрения, чтобы узнать о реальном мире? Как только я осталась в гостиной одна, решила попробовать себя в рыбалке. Мне повезло гораздо больше, чем в тот раз, когда я рыбачила по-настоящему.