— Умрите, будьте вы прокляты, умрите!

Все окончилось так же быстро, как началось: насилие полыхнуло словно молния в бурю. Лофтис, разжав пальцы на ее шее, стоял дрожа и рыдая в коридоре с мерзким слабым светом, где пахло сыростью и дождем, и смертью. Элен без звука тяжело притулилась к Кэри, и вдали, в часовне, где лежало тело Пейтон, что-то дрогнуло, шевельнулось — возможно, отвалился кусок шиферной плитки, дождем сорвало водосточную трубу, кто знает? Кэри сказал потом, сидя со своей трубкой и виски, что звук тогда показался ему призрачным, каким-то роковым и полностью расстроил его соображение, приведенное в лихорадочное состояние жаркими дикими ветрами, которые несли гибель и безбожие. Но все это было позади. Лофтис поднес руки к лицу — неожиданно злым, почти детским жестом, точно он хотел кулаками ударить себе в глаза. Затем повернулся и выскочил под дождь. Он не остановился у лимузина. Он, правда, взглянул, как показалось Кэри, на Долли, пробегая мимо машины, но тут Кэри, возможно, ошибся. Последнее, что он увидел, была удаляющаяся спина Лофтиса под всем этим ветром и дождем, спешившего уйти, несясь к шоссе мимо венков и самшитов, перескакивая через могилы.

Наконец Элен оперлась о Кэри и прижалась головой к стене.

— Пейтон, — произнесла она. — О Боже, Пейтон. Мое дитя. Ничего! Ничего! Ничего! Ничего!

К концу дня, когда почти начало смеркаться, Элла, Ла-Рут и Стонволл стояли на углу на севере Порт-Варвика в ожидании автобуса. Небо расчистилось, буря прошла, грохоча где-то далеко, на востоке; с деревьев капала вода, на шпалерных розах были круглые белые жемчужины росы. На шоссе было прохладно и тихо. На западе появилась вечерняя звезда, единственное украшение на голубом безоблачном небе, — звезда и бледная запрокинутая молодая луна. Элла и Ла-Рут были обе в белых крестильных одеждах и белых тюрбанах, закрученных на волосах. Стонволл был тоже в белом, только более миниатюрном одеянии, и без тюрбана, что позволяло ему время от времени поднимать руки и скрести свои редкие курчавые волосы. Теперь уже не было ни слез, ни горя или причитаний — во всяком случае, внешне; лицо Эллы было бесстрастно — лицо человека, который все видел, все вытерпел, все знает и мало чего ждет, будь то радости или страдания; слишком она была стара, и если ее спокойное морщинистое лицо вдруг немного мрачнело, так это потому, что ее взгляд на жизнь был в основном трагическим, а не из-за того, что она вдруг разозлилась или огорчилась. Лицо Ла-Рут было большой надутой гримасой: она пропустила похороны Пейтон, и это оставило в ней смутное чувство пустоты, приглушенного горя, которое — поскольку никто не позвал ее присутствовать на церемонии — не достигло высшего накала в ее сердце; да были и другие недочеты и разочарования, бередившие ее, — ни одно из них она не могла определить или как следует понять. Время от времени она начинала причитать, прижимая к животу Стонволла, и раскачиваться взад-вперед, выражая неизвестное, непонятное горе, но Элла всякий раз дотрагивалась до ее руки и говорила, чтобы она это прекратила. А Стонволл был погружен в мечтания.

— Мама, — сказал он, — Кристина говорит, что хочет водиться со мной. Это значит…

Ла-Рут дала ему подзатыльник.

— А ну замолчи, противная морда, — сказала она. — Мало тебя окрестить, чтобы спасти твою дьявольскую душу. — Она снова начала причитать, раскачиваясь вперед-назад в полумраке, и прижала к себе Стонволла. — Господь да благословит нас, мама: Сатана уж точно ходил по дому сегодня. Господь вроде закрыл дверь к своим людям…

— Прекрати причитать, — сказала Элла, хватая ее за руку, — верь в него.

Автобус с надписью «Особый» с грохотом спустился с холма — они вошли в него.