Дикое, шальное возбуждение обуяло Лофтиса. Хотя ум его был, возможно, затуманен лишним стаканом виски, но он почти пять часов пребывал в состоянии счастливого блаженства. Омерзительная утренняя атмосфера дома изменилась после ухода Элен и еще одного стакана виски и приняла истинное значение, исполненное очарования одиночества. В безопасности своего туманного Эдема он бродил по дому: кружевные занавеси взлетали бледными воздушными шарами, — и услышал бурю, устроенную гравием на подъездном пути, когда отъезжала Элен; просигналил клаксон, вдали засмеялась Пейтон, потом тишина.

Оставшись один, он включил радио — новое и великолепное, «Этуотер Кент», которое он купил полгода назад за триста долларов. Внезапно загремели атмосферные помехи — он бросился к кнопке. Хор воскресной школы зачирикал фальцетом «Иисус любит меня». Наверное, методисты. Он почти видел их: ряд кленовых стульев, молодые женщины с дурным запахом изо рта и полукружиями пота под мышками, какой-то подвал, пахнущий протухшей сочащейся водой и заплесневелой религией. Печальное, затененное место, где бесконечное бормотание притч и заповедей переживает взросление и увядание, как и пыльный, благочестивый косой луч воскресного солнца на потертых сборниках церковных гимнов, и на поломанной электрической арматуре и на оплетенных паутиной бетонных стенах. Методисты. Они ненавидят красоту. О Господи… Он зевнул, глотнул виски, выключил радио.

Погруженный в свои мысли, он посмотрел на пол, увидел на ковре черное подпаленное место, где упала сигарета. Долли Боннер. Пожалуй, можно это подправить. Долли Боннер. Да. Бледные руки прошлым вечером делали тап-тап-тап по сигарете — пепел посыпался вниз, на ковер. Он принес ей пепельницу, чертовски приторно умасливая ее. «Долли, стыдно вам — всего пять минут». — «Ох, Милтон. — Ее бледная рука легла на его плечо. — Элен. Тебриз. Мне так жаль». Лицо тоже бледное, с опущенными уголками нежных губ, слегка влажных от последнего, изящно проглоченного глотка виски с содовой. Бледное. «Почему вы такая бледная?» — спросил он. «Ох, Милтон, лапочка, я никогда не бываю на солнце. Я так восприимчива к солнцу». От кончиков ее пальцев по нему пробежала пульсирующая волна наслаждения, подобно тому как шутники, орудуя электромагнитом, вызывают шок в твоей руке. Затем ее смех, почти неслышный, слегка встряхнул ее грудь — застенчиво выступило бледное полукружие груди.

Он откинулся на спинку дивана. Комнату прорезали солнечные лучи. Вдалеке залаяла собака, мужской голос: «Ровер!» — и лай растаял в приятной тишине воскресного дня.

— Доброго вам утра, миста Лофтис.

Руфь, дочь Эллы Суон, зашаркала по комнате с мокрой тряпкой. Это была огромная неряшливая негритянка в очках со стальной оправой, постоянно чем-то удрученная. Она приходила по воскресеньям помогать матери.

— Доброе утро, Руфь, — сказал он, поднимая в приветствии руку. — Как твоя спина?

Она неуклюже прошла мимо, бормоча что-то насчет мучений, преодолевая ступени лестницы с унылым звуком, какой производит человек, ходящий вперевалку, этакая больная женщина-громадина, постанывающая и охающая.

«Значит, Долли, — подумал он. И откинулся на спинку дивана. — Значит, Долли…» Он резко поднялся и подошел к телефону.

А теперь, балансируя серебряным подносом с бутылкой виски, льдом и чистыми стаканами, он направился назад на лужайку с намерением ничего не пролить.