— Скажи мне… — задыхаясь, выкрикнул он. От нее пахло стряпней и жиром, и она безмолвствовала. — Да скажи же мне, черт бы тебя побрал! — крикнул он, встряхнув ее, но она лишь закатила свои большие черные глаза, и из горла ее вырвался слабый писклявый звук.

Он оттолкнул ее. Под кедрами слышались голоса, и он устремился туда, а там на прохладной, лишенной травы земле Элен и Элла Суон силились вытащить Моди из массы веревок и стеблей. Он, пошатываясь, нагнулся, чтобы помочь, растерянный и испуганный, но Элен жестко сказала: «Отойдите, отойдите», — а Элла, начавшая дрожащими пальцами высвобождать веревку вокруг шеи Моди, простонала:

— Они связали ее, они ее чуть не убили, мерзопакостники.

Спотыкаясь о корни кедров, прибежали Долли и Пуки, а Моди, чей рот был заткнут носовым платком и маленькое личико с минуту выглядело синим, снова начала дышать. Ее лицо покраснело в нескончаемом спазме страха, или муки, или и того и другого, и она наконец издала крик боли, услышав который вместе с истерическими выкриками Руфи на террасе, Лофтис вдруг почувствовал что-то мистическое. Элен, подхватив Моди, прижала девочку к груди. Ее парализованная нога жалко висела, и Элен принялась ходить маленькими кругами под кедрами, тихо, приглушенно говоря с дочкой, а та, немного успокоившись, рыдала отчаянно, горько, прижавшись к лицу матери. Лофтис тщетно пытался что-то сделать или сказать. Почему-то, когда он беспомощно стоял тут, все это показалось ему невероятной небылицей, поскольку теперь он знал, что Моди в безопасности, и он желал лишь, чтобы все вдруг растаяло как дым и он снова сидел бы в садовом кресле. Однако все, что он мог, казалось, сделать — это стоять тут, тщетно размахивая руками и шаря в карманах в поисках сигареты.

— Бедное дитя! — воскликнула Долли, с успокаивающим жестом направляясь к Элен, но Элен, избегая встречи с ней, отвернулась и вместе с Моди направилась к двери на кухню, а в это время Пейтон и Мелвин вылезли из-под большой гортензии — четыре глаза в затененном пространстве, расширенных от страха.

Они все стояли и смотрели. Очень осторожно Элен опустила Моди на руки Эллы Суон, затем круто развернулась и молча, на глазах у всех — включая большого чау-чау, приблудившегося из соседнего дома, выставившего свой дурацкий фиолетовый язык, — подошла к Пейтон, стоявшей там с испуганными от неожиданности глазами, и сильно, жестоко ударила по щеке. Затем заговорила шепотом, но так, что все ее слышали.

— Ах ты, маленький дьяволенок! — сказала она и, повернувшись, опустила голову и снова нежно взяла Моди, продолжавшую тихонько всхлипывать, из рук Эллы и пошла по ступеням в дом. Сетчатая дверь захлопнулась за ней, и Пейтон стала всхлипывать. Все молча присутствовали при этом, замерев, стоя неподвижно, как столбы, под кедровыми ветвями, — Лофтис и его гости, и, наконец, две негритянки, которые с застенчивыми и озадаченными, однако странно понимающими улыбками подошли к ним, каждая, возможно, чувствуя, что ее окружают ясные весенние сумерки, напоенные запахом кедров и моря, и что-то еще — окрестные тихие дома зажиточных людей, огражденные и чистые, с подстриженными садами, которые в этот момент все без исключения затронуты непонятной бедой, тогда как мысли каждого, возможно, на секунду обращаются к осознанию собственной вины, подобно тому как душа всегда ищет свою могилу. Вдали колокол бросил в тишину семь звенящих звуков, и Пейтон, отчаянно рыдая, снова залезла под гортензию.

Дверь комнаты, где они стояли — Лофтис и Пейтон, ее рука в его руке, — находилась на краю темноты, как на берегу ночью у моря. За ними в темноте возникали сильные, таинственные запахи пудры и духов, которые, хоть и знакомые им обоим, никогда не теряли для него аромата чего-то непривычного и таинственного, потому что вызывали в нем память о танцах и вечеринках в далеком прошлом, а запах гардении — о любви.