Но теперь, когда настало время приступить к объяснению, она почувствовала, как жар прилил к щекам и шее.

— Я… вы и я… мы… мы должны… мы должны…

Опять у него в глазах возник вопрос, и если бы не кляп во рту, он бы выкрикнул его. Она не могла винить его в том, что он терял терпение, но она не могла произнести этого слова. Ей было слишком стыдно. Она пыталась напомнить себе, что он был всего лишь слуга, а она всегда была доброй, но и твердой со своими слугами. Так ее учила мать. Но он не был похож ни на одного из слуг-мужчин, которыми ей доводилось повелевать. Эта надменность — ее преследовала мысль о том, что он был не просто слугой, и хотя это дела не меняло, она никак не могла от этой мысли избавиться.

И в этот момент она услышала, как кто-то скребется в дверь, и она почувствовала огромное облегчение оттого, что наконец-то пришла Милдред. Она больше не думала о мужчине, лежавшем на кровати, который весь, от макушки до пяток, напрягся, ожидая, когда она доберется до сути дела в своих объяснениях. Но по тому, как она выбежала из комнаты, он понял, что объяснений не последует.

Уоррик рухнул на спину и застонал от безысходности. Будь она проклята. «Мы должны», — что?! Почему она не могла высказать этого? Но затем он заставил себя расслабиться. Он не может винить ее. Она всего лишь хрупкое существо, неземная в своей красоте, и не она же поместила его здесь.

Он не мог придумать никакой причины, по которой она приходила, если только не за тем, чтобы принести ему еду. Но он не увидел никакой пищи, оставленной для него, но, может, она поставила ее на полу. Однако она не вытащила кляп, каким же образом он должен был есть?

Одни вопросы и никаких ответов. Терпение, чего бы там от него ни хотели, скоро все прояснится, и тогда уж он обдумает, как лучше отомстить, ибо все равно, кто приказал схватить его, тот, кто был виноват в его теперешнем положении, должен будет умереть. Таков был его зарок, данный Господу Богу много лет назад, когда душа его страдала и умирала под тяжестью потерь, которые обрушились на него. Тогда он поклялся, что любой, кто когда-либо причинит ему несчастье, не избежит возмездия. И этой клятве он был верен уже в течение шестнадцати долгих лет, половину своей жизни. И этой клятве он останется верен до конца своих дней.

И опять из-за этой девчонки прервался ход его мыслей, и он не стал отгонять ее образ, ибо мысли о ней были гораздо приятнее, чем мрачные размышления. Когда он только увидел ее, воистину он принял ее за ангела с этим ореолом ее золотистых волос вокруг головы на фоне горевших свечей. В белом одеянии, с кудрями соломенного цвета, ниспадавшими до самых бедер.

На ее маленьком лице выделялись синие, как два сапфира, глаза, большие и круглые, способные очаровать, таящие тайны, скрывающие мысли, — пока он не увидел эту искру гнева. Все это вызвало в нем гораздо больше любопытства, чем причина, по которой он находился здесь. У него даже возникло нелепое желание стать защитником этого ангела, разрушить или совсем уничтожить все, что беспокоило ее. Он хотел спросить, что вызвало ее гнев. Он пытался заставить ее вытащить у него изо рта кляп. Ее отказ удивил его, потом он почувствовал раздражение, и из-за этого раздражения он повел себя как обидевшийся ребенок и даже больше не взглянул на нее. Теперь он размышлял о том, что он в это время чувствовал, и сам себе удивлялся. По правде говоря, женщина произвела на него странное впечатление.

Но он не мог долго притворяться, что не замечает ее. На самом деле ему нравилось смотреть на нее, это было приятно, а ее намерение рассказать ему о том, что ему необходимо знать, было достаточным поводом, чтобы снова посмотреть на нее. Он был еще сильнее поражен ее красотой, когда увидел ее вблизи. Ее молочного цвета кожа была безупречна, губы — сочные и манящие, и, к своей досаде, он вдруг почувствовал прилив тепла внизу живота.