Селестина снова принялась увещевать Муррея с выражением обиды на лице. Ее жених, казалось, готов был уступить ее напору, хотя на его лице все еще оставалась тревога. Эмиль, который вспомнил о такте, заметив огорчение Селестины, принялся внимательно изучать свои ногти.

Внезапно с печальным раздражением Муррей согласился отправиться на поиски костюма, даже если это будет всего лишь «домино». Селестина, улыбаясь и приникнув к его руке, направилась вместе с ним к двери, чтобы проводить его. Казалось, опасность была предотвращена, и Аня со вздохом облегчения, извинившись, вышла из комнаты, бессердечно предоставив Эмилю быть свидетелем примирения влюбленных, в то время как она ушла, чтобы одеться к вечеру.

Ее костюм был доставлен из магазина мадам Люссан аккуратно завернутым в папиросную бумагу. Анина горничная тщательно разгладила два больших куска материи – один из белого льна, а другой из мягкой легкой лиловой шерсти с серебряной ниткой и с пурпурной полосой по краю, – а затем повесила их в шкаф. Пока горничная доставала оба эти куска из шкафа и почтительно раскладывала их на кровати, Аня нырнула в ванну, которая уже ожидала ее. Она не стала задерживаться в ванной, так как не хотела опаздывать, поэтому через несколько минут горничная уже оборачивала вокруг нее белый льняной хитон. Аня посмотрела на себя с разных сторон в зеркало и нахмурилась. Хитон сидел на ней более чем неудовлетворительно. Проблема заключалась в ее белье. Хитон требовал мягких драпировок, которые были несовместимы с корсетом. Хитон также оставлял открытыми ее плечи и руки, и, таким образом, были видны короткие рукава лифчика. Единственным решением было убрать все, кроме панталон.

Наконец она была готова. Хитон мягко очерчивал ее руки, плечи, округлые груди и спадал широкими естественными складками, которые на талии были перехвачены широким сетчатым поясом, сплетенным из серебряных нитей и завязанным серебряными шнурами, которые оканчивались пурпурными шелковыми кистями и свисали ниже колен. Для тепла она задрапировалась в шерстяной плащ-гиматий, который закрывал левую руку, а правую оставлял свободной. На ногах у нее были открытые спереди сандалии. Ее волосы вьющимися прядями свободно ниспадали на спину и были перехвачены на лбу кружевной полоской. Чтобы закрыть лицо, она приготовила серебряную полумаску.

Струящиеся линии наряда придавали ей грациозность, и она чувствовала восхитительную свободу без стесняющего корсета. В то же время она испытывала сомнения по поводу появления на публике в подобном костюме. Ночные сорочки, которые носили большинство женщин, да и она сама, были если и не более скромными, то во всяком случае больше скрывали. Они по крайней мере не вызывали у нее чувства распутного осознания собственной полуобнаженности. Она подняла маску к глазам и попыталась улыбнуться. Ей показалось, что ее глаза заблестели через миндалевидные прорези в маске, а изгиб собственных губ показался особенно соблазнительным.

Она резко отвернулась от зеркала. Это всего лишь костюм.

На улицах будут десятки, если не сотни женщин, которые также не будут обременены корсетами, кринолинами и нижними юбками. На самом деле особенно сильный страх вызывало у нее не то, как другие посмотрят на нее, а то, какое влияние окажет этот костюм на нее саму. Она достаточно много узнала о своих чувственных потребностях, достаточно много для того, чтобы жить, балансируя на грани собственного покоя.

Вскоре после этого они вчетвером, Селестина и Муррей, Аня и Эмиль, вышли из дома. На улицах было гораздо больше людей, чем днем, хотя экипажей стало меньше. Уличные фонари были зажжены раньше, чем обычно, и их желтый свет отражался в муке, которая толстым слоем покрывала тротуары и четкие следы которой вели к порогу каждого дома или лавки. То тут, то там виднелись на мостовой зеленые или розовые пятна, где под ногами гуляющих были раздавлены драже.

Повсюду были яркие цвета, звуки, движения.