– Конечно, мсье Жиро, – ответила владелица.

– Эмиль! – воскликнула Аня, с радостью узнавшая его. – Когда ты вернулся из Парижа?

Молодой человек приблизился к ним, и теплая улыбка осветила его лицо. Он был среднего роста, с коротко подстриженными каштановыми кудрями, блестящими карими глазами на подвижном лице и креольским, с оливковым оттенком легким румянцем на скулах. Это был младший брат Жана, который был моложе его на четыре-пять лет. Последние два года он провел в Парижском университете, куда более богатые креольские плантаторы обычно отправляли своих сыновей.

Он не ответил тут же на Анин вопрос, а, взяв протянутую ему руку, наклонился над ней с истинно галльской галантностью.

– Аня, как я счастлив тебя видеть! Я спрашивал вчера у вас дома, но мне сказали, что тебя нет. Как ты великолепно выглядишь, та же богиня, которой я поклонялся издалека! – Затем он повернулся к Селестине и, поцеловав ей руку, сказал: – И, Селестина, мы снова встретились – фортуна ко мне благосклонна. Ты замечательно развлекала меня вчера, когда твоей сестры не было. Как весело было нам вспоминать старые времена!

Наряду с изысканным обычаем креольских джентльменов говорить экстравагантные комплименты, Эмиль за годы своего отсутствия приобрел также определенный лоск. Из-за того, что обмен визитами между «Бо Рефьюж» и плантацией Жиро стал нечастым после смерти Жана и из-ла того, что Эмиль тогда был слишком молод, чтобы принимать участие в развлечениях зимнего сезона, Аня редко видела его за прошедшие семь лет. Она запомнила его прежде всего как младшего брата, который любил подразнить ее и у которого был ручной рак: он водил его за собой на веревочке или держал в стеклянной банке, до половины наполненной речным илом. Эмиль продолжал:

– Я прибыл в Новый Орлеан на «Х.Б.Меткафе» несколько дней назад и сразу же, стоя на набережной, на коленях поцеловал родную землю. Ах, Новый Орлеан, другого такого места на земле нет! Париж прекрасен и космополитичен, там на каждом углу встретишь какой-нибудь древний исторический камень, но добрый, старый, сырой и теплый Новый Орлеан – это мой дом.

– Сегодня не так уж тепло, – сказала Селестина, кутаясь в шаль и жеманно вздрагивая.

– Я в отчаянии от того, что вынужден спорить с леди, но, поверьте мне, по сравнению с Парижем в феврале погода в Новом Орлеане – просто бальзам! Но я так понимаю, что вы пришли выбрать костюмы? Я уйду, если я вам мешаю или если вы предпочитаете, чтобы никто не знал, какие костюмы вы наденете, но я бы с огромным удовольствием остался. Кто знает, может быть, я даже смогу быть чем-то вам полезен?

Он действительно оказался полезен. Без колебаний он отсоветовал Селестине смелый и одновременно какой-то детский костюм Пьеретты, а вместо него предложил ей придворное платье эпохи Людовика XIII из богато вышитого красно-коричневого панбархата, которое придавало торжественную важность слегка округлым фигуре и лицу Селестины. После этого он принялся обсуждать с Аней достоинства средневекового платья с широкими рукавами, какие носили при Дворе Любви Элеоноры Аквитанской, грациозной длинной туники и тоги из тонкой шерсти кремового цвета, отделанных по краям золотой лентой я царственно пурпурной полосой – подобный наряд мог принадлежать римской богине, – и наконец достоинства японского кимоно из тяжелого, изящно расшитого алого шелка, продававшегося в комплексе с украшениями для прически в японском стиле и веером из сандалового дерева. Казалось, что Эмилю больше нравится романтичный средневековый костюм, тогда как Аня больше склонялась в сторону экзотического японского кимоно. В конце концов она выбрала в качестве компромисса простой римский наряд и заметила, как Эмиль подмигивает Селестине, как бы говоря, что этот костюм понравился ему больше остальных с самого начала.

Ане нравилось общество Эмиля, его непринужденный живой разговор, его очевидное удовлетворение от пребывания в обществе женщин, а также горько-сладкие воспоминания о его брате, которые он возбуждал в ее памяти, но у нее была еще одна причина поощрять его желание оставаться с ними.