Шахту завалило несколько лет назад, но спуск на двенадцатиметровую глубину сохранился, и левый рукав-отстойник не пострадал. В колодец вели стальные скобы, вбитые в каменную кладку. Внизу небольшая площадка и тот самый рукав со сгнившими от ржавчины стальными нарами, на них хранился инструмент: лопаты, кайло, ломы, отбои. Стены и потолок были тоже железные. Инструмент дорог, его от завала оградили, отсек укрепили по всем правилам безопасности, вот он и уцелел. Со временем ржавчина и стены сожрала, с потолка капало, на земле стояла вода выше щиколотки, но рукав не затапливало. Где-то жидкость нашла себе лазейку и стекала, оставляя уровень затопления на одной метке. Чтобы ноги" не мочить, на землю по узкому проходу между нарами и стеной накидали старых автомобильных покрышек. Правда, они прогибались под весом человека, и вода все же касалась ног — сюда отправляли без сапог. Говорят, недели хватало, чтобы заключенный сошел с ума.

Но один уж больно стойким оказался. Месяц сидел и песни пел, хотя в загончике одна страшилочка имелась. Лагерные, когда ее увидели, так и обделались, долго вонь не выветривалась. А увидели они засушенного покойника, который к стенке прилип, да так и остался на ней, как кузнечик, приколотый к коробочке. Отдирать не стали. Реликвия. Кто-то когда-то забыл про узника, вот он и высох.

Петьку Кострулева засушенными трупами не напугаешь. Вонищу он не любил, но и с ней свыкся. И достал все лагерное начальство, так достал, что решили сделать из него второго кузнечика, но не сразу, а растянуть зеку удовольствие. Снабжали бедолагу едой и питьем, спуская баланду на веревке. У него там даже лампочка горела. Сидел себе Петька и радовался: работать не надо, жрать дают. И вдруг однажды его покой был потревожен, в шахту спустился конвойный. Надо бы автомат у него забрать, да зачем он нужен. Тот такие рожи строил со страху и от запаха, что его не пугать пришлось, а успокаивать.

— Велено заключенному И-1344 наверх подняться.

— А мне и здесь неплохо.

— Лезь, дурень. Пайки лишат. Аргумент весомый, пришлось лезть.

Свет его ослепил, а мороз все хрящики сковал, не говоря уже о сыром тряпье. Мужичка отправили в баньку, скелет почистили, телогрейку дали да кальсоны со штанами. Но как ни старались, на человека Петька все равно походил только очертаниями. И повели убого зека к начальству, а там женщина. Настоящая, живая, да еще и говорящая. Мать честная, Петр их года два в глаза не видел. Вот радость-то доставили перед вечным покоем. Стояла она далеко, да с голода у Петьки резкость в глазах увеличилась, каждую жилку на лице ее видел с пяти метров. Разглядывала она Петруху внимательно, с прищуром, будто понять не могла, что за зверя ей привели.

— Что, голуба, такого и в зоопарке видеть не приходилось? Смотри, второго такого нет.

— Петр Фомич Кострулев?

— Не сомневайся. Вечный раб великих строек коммунизма Кострулев собственной персоной.

— Кем был на свободе?

— Виноват, свободы отродясь не видывал. С чем едят, не знаю. Хочешь вести со мной базар, я завсегда готов, но надо по совести. Предложите стульчик, угостите цигаркой, уж больно ваш дым слюну из меня гонит. Захлебнусь.

— Собак на тебя пустить, недоносок, — скрипнула зубами кожаная леди.

— Фу, какая ты грубая. Тебе не идет. Сама-то поняла, что сказала? Овчарка вдвое больше меня весит, сожрет, с кем базарить станешь? А пугать можешь коменданта, ему есть чего бояться. Ишь, как вытянулся, сейчас шапкой побелку с потолка сотрет.

— Да ты, братец, хам. Что овчарка больше тебя весит, я и так вижу. Однако живой.