Начальник поднял усы рукой и, смотря на взвод, стоявший неподвижно, хотя каждый человек в нем дрожал от бессильной злобы, крикнул:

— Кто смел заговорить без приказа?

Венгр вышел из ряда.

— Я, господин вахмистр.

— А! Михай Чернаце из рода графов Савских? — сказал начальник насмешливо. — Твое дворянство осталось на дне Дуная.

— В легионе, куда я завербовался, я только Михай Чернаце. Мое дворянство осталось в Венгрии, и нечего его поминать здесь, в песках проклятой Африки.

— Ну, пусть его покоится себе в дебрях Карпат или дунайской тине, — продолжал, сохраняя иронию, вахмистр. — Что же ты имел желание сказать мне, когда я хотел заставить вас бегать по-настоящему?

— Что мы не сброд, как вы выражаетесь Мы всегда готовы сражаться и умереть за Францию, под чьим знаменем стоим.

— Что же ты сделал особенного для той Франции, которая лишила тебя чести?

— Что сделал? — в ярости заревел венгр, сжимая кулаки. — Я один из тех шестидесяти двух легионеров, которые в июле 1862 года, три года тому назад, бились десять часов с двумя тысячами мексиканцев, несмотря на голод и жажду, доходившие до того, что мы пили кровь раненых. Я из тех четверых, которые пробились через ряды двухтысячного неприятеля.

— И они не убили тебя! Чтоб черт побрал этих мексиканцев!

— Не убили, потому что командир их, удивленный нашей смелостью, приказал своим солдатам: «Не трогайте этих храбрецов; это не люди, а демоны!», и мы прошли через ряды неприятеля. Вы знаете, что в вашей стране говорят: «Когда солдат-француз идет в госпиталь, значит, хочет вернуться домой; когда идет стрелок — отправляется, чтобы вылечиться, а легионер — чтоб умереть». Вы это знаете, — дрожащим голосом закончил мадьяр, между тем как другие одобрительно качали головой.

— Ну, разболтался, как американский попугай, а другие отдыхают… Молчи! Или хочешь, чтобы я отправил тебя в Алжир? Там трибунал не шутит с дисциплинарными, особенно с легионерами, Будда тебя побери!

Мадьяр сдержался с невероятным усилием, так что все его тело вздрогнуло, как будто потрясенное электрическим током.

— Ради Афзы! — проговорил он, подавив рыдание.

Команда вахмистра резала воздух, как хлыстом:

— Смирно! Шагом! Грудь вперед! Живо, кит вас подери! — Дисциплинарные снова пустились бежать вокруг бледа, по жаре, как в раскаленной печи.

Был почти полдень, и солнце посылало огненный луч за лучом. Над лагерем стояла полная тишина. Несколько финиковых пальм, прозябавших в песках, вытягивали свои совершенно неподвижные перистые листья, не давая нисколько тени.

С отдаленных Атласских гор, обрисовавшихся на далеком раскаленном горизонте, не доносилось ни одного дуновения ветерка.

Это было раскаленное затишье пустыни, вечно царившее в бледе. Это был ад, как справедливо говорили несчастные, осужденные искупать свою вину в глубине Нижнего Алжира.

Двадцать легионеров снова начали свой отчаянный бег, не осмеливаясь протестовать. Все слишком боялись военного трибунала и ужасных наказаний адского бледа…

А вахмистр, под защитой своего большого шлема, все продолжал кричать: «Прибавляй шагу!.. Нагнись!.. Встань!.. Стой!.. Вперед, номер первый!.. Вперед, номер второй!.. Я вас научу слушаться, клянусь брюхом тухлого кита!»

Несчастные легионеры, бледные как мертвецы, с пеной у рта, с блуждающими глазами, дышали с хриплым свистом.

— Видите, мосье Рибо, как эти канальи работают при мне? Вот как надо командовать, — говорил вахмистр, торжествуя. — Ну, вперед, чертовы дети! Скорей! Что, граф Сава, трудненько представить себя теперь в каком-нибудь будапештском кафе, с сигарой во рту? Мы в Африке, мой милый, и с каторжниками! Вытяни ногу!

— Вахмистр, вы хотите убить его? — робко заметил сержант.